Евгений Шкловский - Аквариум (сборник)

При счете «три» Дмитрий вдруг услышал шорох летящего предмета и над головой у него скользнул и, ударившись о натянутую стенку палатки, отрикошетил небольшой, но вполне увесистый камень. Самый настоящий.

– Свихнулся? – в голосе Димки послышались возмущение и испуг.

– Говори: Божья собака! – Костя снова занес руку.

– Совсем крезанулся, да?

Снова пролетел и отрикошетил камень. Тоже довольно крупный.

– Ну!

– Да отъе… ты со своей Божьей собакой, – отступил Дмитрий, косвенно выделив-таки требуемые слова. Заладил: Божья, Божья… Ну пусть Божья, – быстро проговорил он, видя, что Костя отводит для броска руку. – Божья собака…

– То-то же, – удовлетворенно сказал Костя и сбросил полог, не обращая внимания на доносившуюся из палатки ругань. – Божья собака и есть…

Свеча никак не хотела держаться и все норовила завалиться, кренилась медленно. В последний миг Валера успевал-таки перехватить ее и вновь вернуть в вертикальное положение. Ну же! Эх, мать твою! И тут же испуганно прикрывал рот ладонью: совсем сдурел! А свеча вновь кренилась и точно упала бы, если бы он ее вовремя не подхватывал. Ну никак не желала, подлая, словно нарочно, хоть ты что!

С икон на него печально, едва ли не с состраданием взирали большими темными глазами. Может, даже сурово и осуждающе. Не заслуживал он (и правильно!), но хоть свечку бы дали установить, снизошли, зажечь бы дали, чтоб все путем, а уж потом… Но вот свечку-то и не давали (за что? то есть понятно, за что), хотя он для того и пришел, и принес, и повесил, и, может, на колени сейчас встанет – вот свечку утвердит и встанет непременно, осознавая всю свою гнусность.

Храм сквозил пустотами и зиянием, брешами и выемками, ущербинами и дырами, сквозь которые сочилась вышняя голубизна и кое-где золотился солнечный луч… Повсюду пыль, щебень, разруха. Голуби гнездились под куполом, где на неведомо как образовавшейся почве прорастали чахлые кустики, а в одном месте даже поднялось тоненькое деревце. Лишь кое-где на стенах едва заметные остатки краски и даже, если приглядеться, контуры фигур – следы былой росписи.

За стенами жаркий летний полдень, а здесь – полумрак и прохлада, будто уже воцарился вечный покой, еще более всеохватный и неколебимый вследствие разоренности. Покой с затхлым привкусом распада.

– Матерь Божья, – заплетающимся языком бормотал Валерий, воюя со свечкой, – Матерь Божья, пресвятая Богородица, – выталкивал он неведомо откуда взявшиеся в нем слова, очень похожие на те, которые и должны были здесь произноситься.

Иконы он поставил на выступ в стене, с Богородицей посередке, чуть повыше человеческого роста, но так, чтобы можно было дотянуться и прилепить перед ними свечку.

– Матерь Божья, – лепетал он хрипло, – знаю, грешен, но дай хотя бы свечку поставить. чтобы помолиться тебе, заступница! Не дай пропасть, смилостивься, пресвятая, нет сил моих больше, и не гляди так строго, сам все знаю и понимаю про себя, душа болит, – подхватывал свечку, наклонялся за выпавшим из неловких, словно деревянных пальцев спичечным коробком. – Ну встань ты, стерьва, что ж ты со мной делаешь! – возмущался он. – Что ж ты со мной так, я ведь с добром пришел, образ решил вот вернуть в храм, в дом, на место, помоги, если можешь, помилосердствуй!

Свеча неожиданно встала вертикально, пристыла к затвердевшему воску, прекратив свое непристойное поведение. От неожиданной фортуны Валера даже опешил, оглянулся в растерянности. Снова чиркнул спичкой, сломал. Еще. Наконец свеча загорелась, сначала крохотным совсем, а потом тонким и высоким пламенем, осветив образа колеблющимся неярким светом, блики заскользили по тонкому, смуглому, в красновато-золотистых тонах лику Богородицы, глаза смотрели печально – на него, на Валеру, младенчик Христос к ней тянулся, а она смотрела именно на Валеру, словно погрузившегося в какой-то смутный сон…

– Лицо у тебя великое и скорбное, правильно, сокрушаешься о нас, как и о сыне своем, и я, если подумать, тоже сын, мы все сыновья, так что сокрушайся и плачь, моли Бога за нас, вот и я тоже плачу и рыдаю, – обтирая ладонью действительно выступившие слезы, растроганно говорил Валера. – Матерь Божья, если слышишь меня в этом разрушенном доме, устал я, правда, нет мне покоя, душа болит и страждет, освободила бы ты меня от этих мук… Теперь ты на своем месте, здесь тебе будет лучше, а я к тебе буду захаживать, проведывать. Если б ты смилостивилась, а то ведь во мне ничего нет, кроме мрака и отчаянья, трудно с этим жить, убиенный преследует, хоть я и не виноват, сладу с ним нет никакого, но ведь сам посягнул… Дай отдохнуть, Пресвятая, век тебе буду благодарен, свечку каждый день ставить буду. Знаю, что все пропил, но еще чувствую немного, на коленях готов пред тобой стоять, только избавь!.. – Валера с трудом опустился на колени, перемогая болезненность от острых кусочков щебенки. – Мать в детстве говорила, что именно тебе надо молиться, в тебе больше всего милосердия, даже больше, чем у сына твоего, хоть он и отдал себя в жертву… Она-то говорила, да я не молился, прости путаника, ведь пришел же я к тебе, хоть и не верил, и сейчас, если честно, тоже не очень верю. То есть, конечно, верю, но и не верю тоже. Не знаю, как это получается – и то и то во мне. Даждь нам днесь!..

Смотрел он уже не на образ, а в купол, сразу отдалившийся, едва он только прилег, верней, завалился, почти незаметно для себя, устав стоять на коленях (и больно было), но даже в таком положении продолжал душеспасительную беседу. Под куполом же перепорхнул голубок, стряхнув долгодневную пыль, тут же золотистой завесой повисшую посередке храма.

Неожиданно хорошо и покойно лежалось здесь, на грязном каменном полу, можно сказать, во прахе, будто давно к этому стремился, и вот, достиг…

Может, это было связано с возрастом, а может, и с натурой, энергичной и деятельной, но воскресные дни давались Софье Игнатьевне труднее всего. Добро бы еще пасмурно и дождь, когда хочешь не хочешь, а вынуждена оставаться дома, и тогда можно почитать книжку, какой-нибудь роман Бальзака или Дрюона, просмотреть собранные заметки и материал к докторской, который таскала с собой в экспедиции именно для таких вот ничем не заполненных дней. Вчерне уже все было закончено, оставалось только привести в порядок, согласовать, прописать отдельные куски, но вот эта завершающая работа почему-то оказалась самой трудной, даже непосильной. Не хватало какого-то последнего толчка.

Зачем? Вот это самое «зачем?» вдруг выплывало – руки опускались.

Вовсе она не теоретик, и даже не ученый в высоком смысле, она – практик, полевик, это ее вполне устраивало, дальше честолюбие не простиралось. Конечно, с докторской, не исключено, появятся какие-то новые возможности, и деньги определенно не будут лишними, хотя одной ей вполне хватало. И тем не менее «зачем?» все равно расхолаживало, она ругала себя, бралась и – отодвигала.