Инна Тронина - Постумия

– Гроб был открыт, говоришь? – ещё раз уточнил Старик. – И там точно лежала Евгения Зубарева?

– Конечно! Мы с «папиком» стояли совсем близко. Я ещё подумала – какая красивая баба! И молодая ещё…

– Ты видела своими глазами, как её опустили в могилу? – Ерухимович нацелился на меня очками.

– Всё видела. И как отпевали, и как закопали. Рахмон в церковь сам не пошёл, а меня отправил. Помолись, говорит, за упокой.

– Самоубийцы? – Старик поднял брови.

– Ой, я вас умоляю! Всегда можно сослаться на психоз, к примеру. Бабло любую проблему снимет. – Я скрестила два пальца, чтобы дяде сейчас свезло. А потом вспомнила, что не знаю, как зовут Халецкого. – Вы думаете, она была там… живая?

– От этой публики всего жди! – махнул рукой Старик. – Но, раз закопали, значит, моя гипотеза неверна. Либо была восковая фигура, либо кто-то загримированный или очень похожий… А в Питере вы до облавы встречались? Зубарева в клубах не появлялась ни разу?

– Может, заходила, но я её не видела. Точек-то несколько. Конечно, старалась на глаза не попадаться. Это само собой. А тогда, ранним утром, не ожидала меня встретить. И «папик» почему-то меня не отослал.

– Вероятно, он и сам не знал, что Зубарева будет его искать. Всех накладок не предусмотришь. – Старик протирал мягкой тряпочкой свои очки. Зайчики от линз прыгали по стеллажам, по стенам, по потолку. – Ты уж прости, Марьяна, мою резкость. Тёзка верно говорит – ты молодец. У каждого из нас бывали ошибки. И я, бывало, садился в лужу. Тоже ведь не сразу специальное образование получил. Сначала журналистику закончил, а потом уже ознакомился с новой работой. Сначала в Гомель из Мозыря учиться уехал. Потом первая жена перевезла меня в Минск. Вторая – в Москву. Никто за меня тогда ещё не радел. Всё делал сам. Гершель умер в шестьдесят девятом. Мне было тридцать два с месяцами. Вот тогда и началась для меня совершенно другая жизнь. Третья жена, Полина Ольдерогге, была уже из высшего общества.

Старик насадил очки на нос, пригладил редкие волосы. Я, Михон и Петренко слушали его с огромным интересом.

– Был я тогда кудрявый, броский. Теперь уже не представить. Костюмы носил хорошие – по тем временем. Но недостаток воспитания сказывался постоянно. Не знал я, что для разных кушаний существуют специальные ножи и вилки. Не представлял, в каком порядке надо их употреблять. Меня научили брать их с краёв от тарелки. Они лежат в том порядке, в котором подадут блюда. А как закончишь есть, клади вилку с ножом на тарелку, наискосок. И салфетку рядом швыряй комком. Эх, Марьяна, ведь не только тебе приходится так работать! Ты понимаешь, что я имею в виду. Я вот несколько раз снимал проституток на Сауф Парк Лейн, где они дороже всего стоят. И на Таймс-Сквер – там самые дешёвые девочки. Тогда я работал в Нью-Йорке, формально – корреспондентом белорусской газеты. Давно это было. Да и не скажу я ничего особенного. И по сто баксов можно было снять себе утеху, а можно – по десять или даже по пять. На станции метро «Континенталь», на 71-ой улице меня едва не прикончили. Списали, как водится, на шпану, что народ по паркам грабила. Но мне сказали, что чудом в живых остался. Раскололи меня. Начальство велело больше по городу не шастать. А ведь как интересно было – после Мозыря и Гомеля! Чёрные, белые, смуглые красавицы – и все твои! Их десятки, сотни – от угла до угла. На пятидесятых улицах – самое «рыбное» место. Есть там такой фешенебельный отель «Барбизон Плаза». Я встречался с человеком в номере. Вроде как интервью у него брал. Тогда и получил приказ вернуться в Москву. И долго потом не выезжал, сидел в «пятке».

– Значит, проститутки в Нью-Йорке красивые? – мечтательно спросил Михон.

Я очень удивилась такой откровенности Старика. Петренко, похоже, тоже. Хотя, конечно, Ерухимович мог трепаться и просто так, для прикола. Он был мастер на разные дикие выходки.

– Да разные есть. Стоят в шортах, в безрукавках. С эмблемами или без. На голых ногах сапоги до колен – мягкие, в обтяжку. До сих пор, бывает, снится, что иду по каменным ущельям. Вокруг ни одной травинки. И даже во сне ощущаю запах смога. Вижу ту зеркальную витрину, что спасла меня. Глянул в неё только для того, что «хвост» проверить. И увидел, как мужик достаёт стилет…

Я никогда не слышала до этого, что Старик промышлял в Штатах под прикрытием. Знала только про Англию. Отец Евгении Вячеслав Воронов был связан с ГРУ, а Геннадий Ерухимович – с КГБ. Часто её называли «Контора Глубокого Бурения». Они об этом даже не догадывались – узнали только потом.

– Геннадий Григорьевич, извините, но какой смысл во всех этих похождениях? Ну, пять или десять долларов, даже двадцать пять ещё можно себе позволить. А сто – это уж слишком, – пожал плечами Михон.

– Так деньги-то были казённые! – рассмеялся Старик своим дребезжащим голоском и поднял вверх указательный палец. – В этом-то весь смак. Где удобнее всего встречаться, не вызывая подозрений. Только в «кварталах красных фонарей»! Нас же всё время слушали и пасли. А там вроде как становишься обычным мужиком, которому приспичило. И на женщин внимания не обращают. Наши связные часто пользовались этим. Конечно, если уж становиться проституткой, то дорогой. Вот отсюда и взялись сто баксов. И долго нам везло, как на рысях. У топтунов на этих улицах весь нюх отшибало…

Глаза Старика сверкали совсем по-молодому. Ноздри вислого носа раздувались, словно он сейчас брал след. Кто знает, может, Г.Г. и «копал» в Нью-Йорке. Или он слишком уж хорошо играет. У Старика никогда не поймёшь.

Петренко тоже смеялся, цокал языком, щёлкал пальцами. Но я видела, что его мысли там, с дядей, в тихом кабинете. От исхода переговоров с Халецким зависело очень многое. Но уже то здорово, что дядя сразу не вернулся. Значит, застал полковника, и сейчас говорит с ним.

– А тот продюсер, с которым ваша Летка-Енька спала… – отсмеявшись, проговорил Старик. – Живой? Или скончался?

– Выкарабкался, – успокоил его Петренко. – Как-то исхитрился долг отдать. Теперь, правда, с концами на Бали уехал – поправлять здоровье.

– А фамилия его какая? – не отставал Старик.

– Савачевский, – сразу ответил Петренко. – Тоже тип мутный. Перед Олимпиадой угодил в разработку. Были подозрения, что «играет на контрабасе»…

– А-а, припоминаю! Ему ещё в бритвенный станок «клопа» посадили. – Ерухимович обрадовался так, словно встретился старого знакомого.

– Мне про это рассказывал Рахмон. – Я тоже решила не молчать. – Потому Савачевский и попал под подозрение. Сказал, что его слушали «органы». Хотя что ещё он мог сказать, когда попался с этим микрофоном?

– Я слышал, что в Питере вся эта бодяга с борделями раскрутилась, когда там грабанули кого-то из Смольного, – хитренько подмигнул Старик. – Теперь получается, что эти вертепы разврата связаны между собой, и очень крепко.