Геннадий Башкуев - Приводя дела в порядок (сборник)

Тетя Аня извлекла из кармана начатую пачку и ударила по дну:

– Пока угощайся. Остальные в комнате.

Я взял папиросу, прикурил от газа, выключил наконец-то зашумевший чайник и тоже опустился на какую-то колченогую табуретку. Обладает ли она завидной родословной, я не знал.

– Закурим, пока Кривоносова нет, – ухмыльнулась тетя Аня. С Кривоносовым по поводу курения на кухне был, насколько я понимаю, затяжной конфликт. Он каждый раз протестовал, рассказывая что-то про пассивное курение, но выстроить жильцов коммуналки не так уж и просто, и все продолжали спокойно палить здесь свои цигарки.

– Завтра верну, – зачем-то сказал я, имея в виду пачку, которая будет вскоре одолжена. Тетя Аня глянула на меня волком:

– Глупости не говори. Еще чего.

Мне стало стыдно, что я хотел предать наше эпизодическое общение, превратив соседский дар в банальное одолжение. Тетя Аня, безусловно, хотя и не была богатой, пачку обратно у меня не приняла бы.

Это был своеобразный рабочий коммунальный кодекс чести. Нельзя требовать что-то назад, если помог человеку бескорыстно. Такие копейки, во всяком случае.

Я замолчал, молчала и она. Вода в моем чайнике тихонько остывала и прекращала шуметь. Впрочем, из-за ветра за окном, закручивающегося в колодце двора, этого шума почти не было слышно. На столе тети Ани белел порезанный лук. Откуда-то издалека, словно из другого мира, доносился протяжный электрический вой троллейбусов.

– А вот там, где ты сидишь, у меня дочку убили, – сказала внезапно, непонятно к чему, тетя Аня.

От неожиданности я чуть не отпрыгнул. Посмотрел на старушку: бредит? Но она смотрела в пустоту и не замечала моей реакции. Тишина стала просто громовой, и, чтобы хоть как-то ее разрядить, я спросил:

– Кто убил?!

Не знаю, что я ожидал услышать. Наверное, вообще ничего не ожидал, а спросил, чтобы прервать молчание.

– Немец. Она еще маленькая была, и я ящик с ней сюда, на кухню выставляла, думала – окна в колодец, безопаснее. Пришла с заводу – мертвая она. В грудь осколок прошел, а потом и ящик пробил. По полу кровь… Вон до сих пор все окно посечено.

И в самом деле: на грязных откосе и подоконнике, под множеством слоев масляной краски, были видны неровности.

– Вы всю блокаду здесь прожили?

– Да.

– И… как?

– А вот здесь, прямо под окном, лежал мертвым наш сосед, еврей. Чтобы не портился. В комнату евойную оттащить его сил ни у кого не было. А карточки его отоваривали.

Тетя Аня затушила папиросу в оранжевой банке из-под индийского кофе, которая специально для этих целей стояла у нее на столе, а потом, поднявшись, встала как раз на то самое место, где и лежал мертвый сосед. Не специально – просто так получилось.

– Много здесь в блокаду умерло?

– Все умерли. Я осталась да Михалыч. Да и то он до победы-то так и не дожил. Надорвался в блокаду.

– А в моей комнате кто жил?

– Юла. Ну Юля то есть. Артистка. Ее перед войной из театра уволили. Уж не знаю, за что. А без рабочей карточки, считай, все – не жилец.

Я молчал. Попытался представить, какой же эта комната была тогда, до войны. Она казалась полупустой, а солнечный свет, падая из высоких окон, лежал на желтом паркете. В углу стояло почему-то трюмо с большим зеркалом, кровать с никелированными спинками, белым одеялом и кружевами на горке подушек…

– Я как-то ей стала в дверь стучать, давно ее не видела. А Михалыч мне и говорит: ты зачем стучишь? Ну там она если – что ты сделаешь? Еды ей дашь? Ну дашь… один раз. А потом? Лишние мучения только. Дай человеку помереть спокойно. Ну я и дала, – сказала она каменным голосом человека, рассказывающего о том, что он долго старался забыть и наконец-то забыл.

После этого тетя Аня воровато глянула в сторону коридора и, убедившись, что никого из соседей нет, понизив голос, продолжила:

– А теперь мне кажется, что вижу ее.

– Кого?

– Ну Юлу. Не то чтобы совсем вижу, а так, знаешь, мельком. То кажется, по коридору прошла, то на кухне вроде… Захожу – а там и нет никого.

– А почему думаете, что именно она?

– Да походка у нее была такая особенная… Легкая, что ли. Никто так не ходил.

Я попытался сказать что-то про душу.

– И-и, – махнула рукой тетя Аня, – не верю я во все это. Чушь это все. Никаких душ нет. Это все воспоминания только. Оттого, наверное, что мертвой-то я ее не видела. Я вскоре на завод жить переехала, прямо в цех. Многие тогда так делали. Добираться было сложно. Да и легче прожить-то на заводе. А потом, когда полегчало, в квартиру вернулась, а здесь уже трупов не было. Вывезли их.

Мучит, видно, меня совесть, что не достучалась тогда. Хотя и понимаю, что и в самом деле ничего бы не сделала…

Она вздохнула, и, не глядя на меня, махнула рукой:

– Ну ладно, пошли, дам тебе «Беломору»…