Алёна Жукова - Тайный знак

– Война завтра, торопись… Глубоко схорони книгу, а то сына не увидишь, жена не вернется… спрячь…

Михаил потер руками лицо и окончательно проснулся. Старухи не было, но в голове застряли слова: «Война, сын, жена, книга, спрячь…» Светало. Дворник за окном мел двор, и это скребущее «спрячь, спрячь…», казалось, рождалось от шарканья метлы об асфальт.

Весь день Михаил не находил себе места. Сон был настолько реальным, что отделаться от него он никак не мог. О какой войне вещала старуха? Откуда сын и жена? То, что книгу спрячет, решил давно, ведь ею так дорожила Настя. Он даже придумал куда. Вечером поехал на дачу. После той счастливой новогодней ночи ни разу он туда не возвращался. С порога понял – побывали воры, но взяли негусто. Гораздо хуже было то, что потайной ящик в комоде оказался взломанным, а семейные фотографии украдены. Значит, неспроста следователь ему «сестру» подсовывал. Надо готовиться к худшему.

Прибравшись в доме, Михаил захватил лопату и вышел в сад. Книгу он заранее упаковал в свинцовый ящик и раздумывал, куда лучше его закопать. Заходящее солнце вдруг пробилось сквозь пирамиду высокой елки, полыхнув пучком ярких огней. Михаил пригляделся и подошел к елке поближе. На мохнатых зеленых лапах так и остались висеть игрушки с Нового года. Трубочист, мальчик на санках, собачка с закрученным хвостиком покачивались на ветру, отражая закатные лучи. И только серебристый ангел валялся у корней, выпачканный в пыли. Михаил поднял игрушку, сдул пыль и повесил на то же место, куда зимой определила его Настя.

– Мы дождемся ее, вот увидишь! Она обязательно вернется, – сказал он, щелкнув ангела по крылышкам.

Тот раскрутился на веревочке и весело заблестел.

Штык лопаты вонзился в сухую землю под елкой. Через полчаса книга была спрятана, и Михаил, отчего-то совершенно обессиленный, побрел к дому. Июньские сумерки стелились мягко, вытесняя ароматы жаркого дня сыростью ночной прохлады. Он и не заметил, как солнце провалилось за горизонт, но вспомнил, что завтра наступит самый длинный день года, а ночь – самая короткая. Решил заночевать на даче – воскресенье, спешить некуда. Прилег на кровати, которая, казалось, еще пахнет Настей. Проплакал всю ночь, а на рассвете началась война.

О войне заключенные узнали из приказа об ужесточении режима: увеличилась норма выработки, урезали паек, переписка запрещалась для всех, а бесконвойный режим отменялся даже для тех немногих, кто раньше мог выходить за пределы лагеря. Грозное и страшное это слово – «война» не укладывалось в голове никак. Бывших военных, сидящих не по политическим статьям, отправляли на фронт. Они радовались, не страшась смерти на передовой, – смерть в бою казалась легче, чем та, что караулила в лагере на каждом шагу.

Вместо наволочек и пододеяльников пошивочный цех перешел теперь на шинели, гимнастерки и шаровары. Обстрачивая очередную шинель, Настя думала, что, может, именно эта достанется Михаилу, согреет его. Иногда становилось страшно: а вдруг Михаила убьют? – и тут же подступали слезы.

Миша родился в сентябре – тощий, с длинными ступнями и длинными пальчиками на руках. Не плакал, лишь пищал тихонько. Татьяна принесла в подарок «торт» – буханку хлеба с разложенными на ней шоколадными конфетами, которые носил влюбленный в нее комендант, и еще маленького резинового медвежонка со свистком – выменяла в соседнем бараке на черепаховый гребень.

– А что, Настька, ты письмо благоверному отправила? Или он у тебя до сих пор в полном неведении, что отцом стал? – спросила у подруги.

– Танюш, мой благоверный небось уже и думать про меня забыл. Видишь, ни одного письма. Мишка не его сын, а самого дорогого для меня, любимого человека. Но я боялась ему писать, вдруг это ему навредит? Он ведь начальник большой. Да и письмо просто-напросто не дойдет. Кто он мне?

– Не боись, девка, придумаем, как сообщить. Он что же, даже не знает, где ты?

Настя покачала головой.

– Ну и дела! Что же ты молчала? У меня же своя почта голубиная есть. Вон мой голубь с ружьем вышагивает, от любви сохнет, – показала она глазами на окно. – Что хочешь для тебя, говорит, сделаю. Я через него письма отправляю своей близкой подруге в Москву, и она мне пишет. Письма с воли на волю идут, тут не подкопаешься. Маскируемся, вроде как сестра его переписывается с племянницей. Спасибо, ни разу не подвел. Давай я сама напишу, а подружка найдет твоего, если только он в Москве. Адрес знаешь?

– Знаю. Только лучше будет, если письмо через сестер Прокофьевых передать – это соседки по коммунальной квартире. Они как родня ему, тогда точно ничего плохого не случится.

– Адрес диктуй.

Московская подруга Татьяны, Вера Петровна Варламова, билетер МХАТа, получила письмо от мордовской «племянницы» примерно такого содержания: «…все мужики подлецы. Помнишь Мишку, свояка нашего? Он до войны, когда приезжал, обрюхатил соседку Настю. Теперь от него ни слуху ни духу и носу не кажет. А она в сентябре пацана родила. Ну, копия! Назвала тоже Мишей. Я ей говорю: “Много чести”, а она: “Люблю!”, хоть застрелись. Сходила бы ты к сестрам его, Прокофьевым, по этому вот адресу, и сказала бы, что порядочные люди так не поступают, а если Мишка захочет ее найти, то ты знаешь, где…»

Вера Петровна сразу поняла, что надо делать. Москву бомбили, но чаще по ночам. Она оделась потеплее – снег валил, хотя ноябрь только начался. Хорошо, что вчера метель помешала фашистам расстрелять с неба парад на Красной площади. Кутаясь в козий мохнатый платок и тяжело переступая опухшими ногами, она пошла к сестрам Прокофьевым. Ноги гудели – всю осень она работала на строительстве защитного кольца вокруг Москвы. Еле добравшись до Новослободской, сверилась с адресом, указанным в письме, и постучалась в окрашенную темно-коричневой масляной краской входную дверь, на которой был один звонок и три фамилии: Степанов, Криворучко, Прокофьевы. К последним, Софье и Елизавете, надо было звонить два раза, но звонок не работал. Постучав, прислушалась, но никто не ответил. Потоптавшись у двери, она еще раз постучала, погромче, и собралась уже уходить, решив, что все жильцы эвакуированы, но вдруг дверь отворилась, и на нее глянули похожие как две капли воды старушки.

– Добрый день, я к вам, если вы сестры Прокофьевы. Меня зовут Вера Петровна.

– Очень приятно, – ответили они почти хором.

– У меня письмо для вас по поводу Насти.

Одна из сестер схватилась за сердце, другая охнула, и они потащили Веру Петровну в комнату.

– Покажите скорее! Неужели от Насти? Она жива! Боже, как жаль, что Михаила сейчас нет дома! Вы понимаете, – тараторили сестрицы, – он жить без нее не может! На фронт рвется под пули, а ему приказали тут сидеть, укреплять заграждения и строить метро. Пять лет назад жену потерял, а потом Настю встретил, ожил прямо. Мы так радовались, а она пропала. Сказал, что, видимо, арестована. Так что в письме?