Маргарита Азарова - Оцелот Куна

Фёклу нельзя обвинить в упрямстве: она просто хотела идти туда, где чувствовала себя счастливой своим курочкиным счастьем. Хотя она, как и люди, не находила объяснения этому слову.

Пёс, порычав для острастки в сторону леса, так, на всякий случай, чтобы враг, затаившийся в кустах, в траве или в норе, знал, что, если он обидит курочку Фёклу, то дело будет иметь с ним, сторожевым псом. Курочка немного успокоилась, светлячки передавали эстафету друг другу, и она, чувствуя их поддержку и ещё слыша отзвуки угрожающего рычания пса, предназначенного её незримым недругам, продолжила свой путь.

Начинало светать, а лес всё тянулся чередой огромной высоты деревьев, непроходимых кустарников, густых трав…

Запоздало ухнул филин, пролетел над присевшей от страха Фёклой как огромный лайнер, который она видела однажды высоко в небе, загородив собой блики зарождающегося рассвета. И тут же раздался такой звук, какой она слышала, когда человек сколачивал ящик для перевозки курочек. Так дятел, стучавший по осине, легко ввёл её в это заблуждение. Она споткнулась о щепку, упавшую сверху.

– Ой, – вскрикнула она от неожиданности.

Дятел, увлечённый своим любимым делом, продолжал разбрасывать щепки во все стороны, а голова, украшенная красной шапочкой, прочным клювом продолжала выбивать барабанную дробь, создавая свою партию в мелодии леса. Фёкла остановилась передохнуть и, мечтательно задрав голову вверх, засмотрелась на красивые пёрышки дятла, переливающиеся в лучах предрассветного солнца.

«Нет, – улыбнулась она, – всё же никто не может сравниться с петухом Казимиром: с его красным резным гребешком, радужными перьями, когда он, кукарекая, победоносно хлопая крыльями, созывает своих курочек полакомиться плодами охоты. Да и жить в дупле, наверное, всё-таки не так удобно и не так интересно, как в курятнике. Где так весело рядом с мамой, вместе с подружками играть, клевать овёс и блестящий речной песок, восхищаться бесстрашным задирой – заступником Казимиром, только с ним чувствуя себя защищённой от всего плохого, что может угрожать курочкам. Если уж переживать опасности и лишения жизни, то только вместе с теми, кто любит и понимает тебя и кого понимаешь и любишь ты, а это возможно только в стенах родного дома, в кругу своих родных и близких. Ах, как это важно – быть там, где ты чувствуешь себя совсем-совсем счастливой…»

В то время, пока сверху продолжали падать выдолбленные крепким клювом дятла кора и древесные щепочки, совсем рядом, из соседнего кустарника, она услышала сначала «Ку-ку», а потом глухой пугающий хохот. Фёкла во всю прыть побежала, не разбирая дороги, мелко семеня своими лапками и, насколько было возможно, помогая себе крыльями. Она долго бежала, но хохот, казалось, гнался за ней по пятам. Споткнувшись о торчащие из земли огромные корни, она упала без сил. Кукушка, а это именно она издавала звуки, так напугавшие курочку, присела неподалёку от неё и, всё ещё продолжая смеяться, сказала:

– Хоть мы, кукушки, не строим себе гнёзд, тем более – в виде дупла да ещё так высоко, как это делает дятел, считая это бесполезной тратой времени, но наши кукушата никогда не остаются без дома. Мы их устраиваем на чужие насесты, так, кажется, у вас называются гнёзда, и посторонние сердобольные родители воспитывают их. Ха-ха-ха, – опять раздалось у самого уха Фёклы.

Фёкла не смела возразить, но, открыв пока только один глаз и не приметив ничего страшного в обладательнице голоса небольшой серой птичке, сразу приободрилась и, не вступая в рассуждения, упрекая себя за трусость, пошла туда, где, как ей казалось, находится её дом. Фёкла была ещё очень молода, и её характер только начинал формироваться, но она отлично знала и без всяких объяснений, что жить за счёт других – неправильно, она не одобряла образа жизни кукушки и, мечтая о своём будущем, видела себя заботливой самостоятельной курочкой, отдающей всю себя без остатка своим малышам.

Изложить точно слово в слово ту сказку я, конечно, сейчас не могу, но текст очень близок к оригиналу. Кто заснул раньше – Галчонок или я, и сказка осталась незаконченной, трудно сказать, но то, что Эндрю нашёл меня спящим на коврике на полу, возле детской кроватки, это сомнений не вызывало.

Жанна, казалось, родилась в рубашке инфернального облака вселенской нелюбви. Воспоминания матери о родах будили в ней нереальную память или невиданную фантазию возможности того, что она, Жанна, действительно помнит, как специально доставляла матери нестерпимую боль тем, что долго не хотела появляться на свет.

Мать кричала и материлась на стоявших вокруг неё акушерок, старавшихся ухватить головку и вытянуть младенца на свет божий. Когда, наконец, она разрешилась от бремени, проверочный вопрос на вменяемость роженицы: «Кто у вас родился, девочка или мальчик?» – вызвал у новоиспечённой мамаши гомерический хохот. Потом, встретившись со взглядом только что родившейся дочери, могла поклясться: во взгляде младенца она уловила насмешку, если это вообще возможно… Её передёрнуло, как от озноба. Оказавшись в палате среди счастливых мамаш, что-то лепечущих своим новорождённым чадам, она подверглась массированной атаке стадного чувства. С усилием отогнав от себя внезапно нахлынувшую неприязнь и нацепив на лицо улыбку умиротворённого материнства, закрыла глаза и подставила свою грудь для первого кормления, которое впоследствии, следуя спортивной терминологии, она вспоминала не иначе, как первое состязание с новорождённой дочерью; между ними была ничья, никто не добился своей цели: грудь ещё не наполнилась молоком – ребёнок остался голодным, но требовательная хватка беззубой челюсти младенца порядком потрепала её сосок.

Такой «привилегией», как посещение детского сада, Жанна пользовалась сполна. Домой её забирали исключительно только на выходные, и кроме неконтролируемого раздражения, упрёков и недовольства матери одним лишь её присутствием, Жанна по отношению к себе не чувствовала.

– Какая у вас упрямая девочка, – говорили матери Жанны в детском саду. – Ни за что не попросит прощения, а будет упорно стоять в углу вопреки всем разумным педагогическим доводам. Вам, наверное, очень тяжело с ней приходится?

Мать Жанны недоумевала по поводу высказываний воспитателей детского сада: ребёнок как ребёнок. Дома её не видно и не слышно.

– Может, мне наподдать ей хорошенько, внушить, так сказать, как нужно себя вести?

– Что вы, ни в коем случае, несмотря ни на что – они же детки, ещё ангелы, – мягким спокойным тоном возражала педагог-психолог детского сада, – хрупкая детская душа – лист чистой бумаги. Как постигнуть мир и понять, что ты сделал не так, за что тебе взрослые делают больно. За что ставят в угол, бьют ремнём, часто даже не объясняя, в чём же вина ребёнка, совершающего тот или иной поступок в первый раз. И вот – уже сделаны первые тёмные штрихи в этой открытой миру, солнцу детской душе. Появляются ростки обиды и скрытой ответной агрессии на непонятный жестокий мир взрослых. И листок великолепной чистой бумаги – душа ребёнка – постепенно превращается в лакмусовую бумажку, отражение тех, с кем она рядом. Ребёнок становится замкнутым, затравленным, закомплексованным волчонком, желающим только одного: чтобы эти взрослые оставили его в покое. А такие взрослые мамки и папки, ограниченные, нравственные, прямо скажем, уродцы, вершители детских судеб могут даже получить всплеск положительных эмоций от наказания своего ребёнка, убеждённые в том, что они не бездействуют, а очень активно занимаются воспитанием своего отпрыска.