Александр Цыпкин - О любви. Истории и рассказы

А Маше пришла телеграмма из дома – заболел отец, нужно срочно возвращаться. Я не пошел провожать ее на станцию, не хотелось неловкого прощания на глазах у родственников. Тетя будет совать ей в руки завернутую в фольгу курицу и давать последние наставления, а я – топтаться в сторонке с глупой улыбкой.

К тому же ее тетю я терпеть не мог. Внешне они были на удивление похожи – янтарные, слегка раскосые глаза, резкие скулы и рыжие кудряшки, только у тетки все черты приняли какие-то карикатурные формы, словно не очень хороший художник нарисовал шарж на Машу. А голос у нее был визгливый и скрипучий, как несмазанные дверные петли. Меня она называла не иначе как «этот юноша». Признаюсь, их сходство меня иногда пугало.

Накануне отъезда мы с Машей даже слегка поцапались. Она обиделась на мое нежелание ее провожать, а я съязвил, что она все больше становится похожа на свою сварливую тетку, и мне прямо-таки страшно, что в будущем она превратится в ее копию. Разумеется, я не придавал этим словам ни малейшего значения, мне было ужасно тоскливо, что нам придется расстаться, и из-за этого я злился на весь мир, не представляя, как проведу оставшийся месяц. Я даже подумывал рвануть за ней, хотя Маше, конечно же, об этом не сказал.

Вот так и вышло, что на прощание мы даже не поцеловались, она сердито фыркнула, развернулась и пошлепала по лужам, а я стоял как дурак и не находил нужных слов, чтобы ее остановить.

Всю ночь я не сомкнул глаз, строил планы и думал только о Маше. В конце концов я признал, что она права, – не так уж важно сколько нам лет, я хочу провести с ней всю жизнь, завести детей и вместе состариться.

А утром я услышал по радио про железнодорожную аварию. Диктор будничным, хорошо поставленным голосом объявил, что поезд сошел с рельсов, имеются многочисленные жертвы, в особенности среди пассажиров последнего вагона. Ее вагона. А потом перешел к прогнозу погоды. Что-то там про атлантический циклон и дождевой фронт, но я уже не улавливал смысла.

Я не хотел, не мог поверить, что ее больше нет. Еще вчера я не представлял, как смогу обойтись без нее какой-то месяц, а теперь нужно было привыкать к тому, что я всю жизнь проведу без нее. Я потянулся к телефонной трубке, чтобы позвонить ее тете и выяснить, что с Машей, но рука зависла в воздухе. Ведь если я позвоню, то не останется никаких сомнений, а пока я не знаю наверняка, она будет для меня жива. Не превратится в гладкий могильный камень с двумя датами, а останется все той же Машей, пахнущей свежескошенной травой и ромашками, которой я еще успею сказать, как ее люблю.

Следующий год я жил как в тумане и превратился в ходячий автомат. Вставал по утрам со звоном будильника, заливал в себя какую-то жидкость – не то чай, не то кофе, вкусы я перестал различать, – шел в институт и записывал в тетрадь бессмысленные закорючки, что-то бубнил на экзаменах и невпопад отвечал на вопросы сокурсников. Друзья сначала с пониманием хлопали по плечу, потом начали сторониться. Когда чужая боль затягивается, она начинает тяготить. А для меня жизнь просто утратила краски, превратилась в черно-белое кино, где я был не действующим лицом, а лишь зрителем.

С годами я стал к этому привыкать и пришел к выводу, что, возможно, многие именно так и проводят всю жизнь. Я женился, завел детей, в общем – все как положено. Я даже мог бы назвать себя счастливым, если бы не было в моей жизни того июля на ромашковом поле, если бы я не знал, как это бывает. Я никогда не беру отпуск летом и не езжу с друзьями на пикники, потому что от запаха свежего сена и стрекотания кузнечиков на меня накатывает тоска. Где-то в глубине души я до сих пор верю, что Маша жива и по-прежнему заливисто смеется, откидывая голову назад, и щурит на солнце глаза, а кто-то шепчет ей: «Я тебя люблю».

Почему он так и не объявился, даже не позвонил? Я задаю себе этот вопрос, глядя как моя пятнадцатилетняя дочь обрывает лепестки у ромашки и бормочет себе под нос старинную считалочку.

Неужели из-за той глупой ссоры? Может, я слишком на него давила, а он побоялся расставаться с беззаботностью детства?

Ночью поезд долго стоял на промежуточной станции. Сказали, что впереди какая-то авария, но я-то знала – бездушная железная машина просто не хочет увеличивать расстояние между нами. Я не могла заснуть, слушала молотящий по стеклам дождь и строила планы на нашу будущую жизнь.

Какой же я была наивной дурочкой!

Сначала я ждала, с замиранием сердца прислушиваясь к каждому звонку и беспрерывно проверяя, исправен ли телефон. Потом злилась и ревела по ночам в подушку. Затем возненавидела его и воображала, что с ним произошло нечто ужасное, не мог же он так просто исчезнуть без единого слова, как будто те дни, когда мы не могли оторваться друг от друга, не имели для него никакого значения.

А потом я пошла в последний класс, поступила в институт, и постепенно обида забылась, эмоции улеглись. Я выбросила из головы его предательство и помню только те жаркие дни на поле у реки. Наверное, так и должно быть – пусть первая любовь всегда остается недосказанной, мечтой, которой не суждено сбыться. Зато она никогда не потускнеет, не разобьется о прозаическую реальность, не утонет в бытовых неурядицах.

И все же иногда в июле на меня накатывает непонятная грусть, как будто часть моей души осталась на том ромашковом поле.

На мой взгляд, дружба – чувство, родственное любви. Они переплетаются, где-то завязываются в узелки, где-то становятся параллельными прямыми без точек соприкосновения, – но они всегда рядом, близко.

Моя история любви больше похожа на историю дружбы – искренней и крепкой. В шесть лет дружба между девочкой и мальчиком возможна, а любовь?.. Может быть, то чувство, которое мы с Артемом испытывали друг к другу, можно назвать лишь дружбой, но для себя я определила его как первую любовь.

Мы никогда не говорили друг другу красивых слов. Мы не гуляли за ручку под луной. Но в наших чувствах все было так чисто, наивно, прямолинейно, как бывает лишь у детей с распахнутыми сердцами. В них не было фальши, порой присущей взрослым, актерской игры, так часто встречающейся у подростков, – в них была лишь радость, радость друг за друга.

Мы менялись игрушками, становились всегда вместе, когда говорили стать парами. Когда одному из нас было грустно, другой садился рядом и молча сидел, пытаясь вспомнить что-то грустное из своей жизни. Нередко эти «посиделки» заканчивались тем, что мы вместе рыдали: один – потому что была причина, второй – просто за компанию. Зато, когда у нас было хорошее настроение, мы становились самыми шумными и неугомонными детьми. Но стоило одному из нас заболеть, другой вел себя тише воды ниже травы.