Александр Цыпкин - О любви. Истории и рассказы

Расставшись с Эвелин, пару лет Сэм ни с кем не встречался. С утра до вечера он работал, по выходным дням собирал и разбирал компьютер, что-то чинил, что-то читал, изредка встречался со старыми друзьями. Но у всех были семьи, свои заботы, и Сэм заскучал настолько, что, когда двоюродная сестра предложила ему познакомиться со своей сослуживицей, сразу согласился. В тот же вечер Сэм позвонил Наташе, и на следующий день они встретились.

Наташа Сэму понравилась. У нее было такое лицо, будто в рот ей попала смешинка и она сдерживается, чтобы не рассмеяться.

– Симпатичный, – описывала Сэма Наташа в разговоре с подружкой. – Похож на Чехова без очков, но задиристый какой-то, все русское презирает, а сам портному снес три старых костюма от умершего дяди перешивать. Нет чтобы за те же деньги купить новый костюм и современный. Тоже мне, американец! Но, по-моему, он хороший человек. Я определяю по глазам, а они у него добрые.

– Неправильно ты живешь, – снисходительно поучал Наташу Сэм. – Тратишь деньги на всякую ерунду! Кому нужны эти бездарные русские концерты и рестораны? Деньги надо вкладывать во что-то нужное. Вот, например, место на кладбище ты себе уже купила?

– Нет, – прыснула Наташа. – А зачем? Я еще молодая, умирать не собираюсь!

– Это Америка! При чем тут возраст? Всякое может случиться, и начнутся проблемы. Заранее обо всем надо думать.

– А я не хочу думать о смерти, во всяком случае сейчас, – смеялась Наташа. – А ты сам-то уже присмотрел себе могилку?

– Еще нет, но собираюсь. Такие покупки с налету не делаются. Надо все взвесить, выбрать, обдумать.

– Думай, – отмахнулась Наташа. – А я лучше платье себе куплю новое, у меня день рождения через месяц, и, между прочим, круглая дата. Хочу быть красивой!

– А у меня день рождения через неделю, однако мне это не мешает заботиться о серьезных вещах, – назидательно начал Сэм, но Наташа сморщила нос и взмолилась:

– Кончай эту похоронную тему, пойдем лучше на океан, погуляем, смотри, какая погода хорошая!

На Брайтоновском бордвоке все ходили кругами, как когда-то в городской филармонии во время антракта. Пестрая толпа жевала огромные аппетитно-золотистые пирожки, грызла семечки и лизала стекающее по пальцам мороженое.

Декоративные, почти игрушечные собачки с маленькими разноцветными бантиками на макушке рвали поводки навстречу друг другу.

Около каждого ресторана голоногие официантки с обветренными загорелыми лицами натруженно-охрипшими голосами по-русски и по-украински зазывали обедать и ужинать.

Резвились разнаряженные в бальные платья и маленькие таксидо дети.

Тщательно накрашенные старушки, сидя на скамеечках спиной к океану – задом наперед, чтобы лучше разглядеть гуляющих, придирчиво осматривали туалеты проходящих дам.

Вечерние платья, рваные джинсы, золотые блузки, застиранные футболки, лаковые туфли, старые кроссовки, бриллиантовые серьги и пластмассовые бусы ярким хороводом сходились и расходились только в им одним хорошо известном порядке.

А рядом раскинулся желтый ковер песка, под горластый хор чаек танцевали сине-зеленые волны, океанский ветерок заигрывал с женскими юбками, по-хулигански раздувал тщательно уложенные волосы и щекотал ноздри, заставляя радоваться неизвестно чему.

…На следующей неделе Наташа позвонила Сэму рано утром, перед уходом на работу.

– Поздравляю с днем рождения! – Она лукаво хохотнула. – Хочу спеть специально для тебя. Слушай.

И на мотив хорошо знакомой песни с чувством запела:

Сэм давился от смеха, но произнес в своей излюбленной снисходительно-насмешливой манере:

– Спасибо за оригинальное поздравление, однако американки из тебя, увы, не получится.

Наташа и Сэм встречались так часто, что месяц перед днем рождения Наташи пролетел как один день. Утром Наташу разбудил звонок в дверь. Посыльный вручил ей большую красную коробку, украшенную золотыми лентами. В коробке, завернутые в тонкую розовую бумагу, лежали двенадцать белых любимых Наташиных гвоздик. На маленькой открытке было написано: «Happy birthday! With love Sam».

Сэм приехал вечером. Он вошел торжественно-напряженный, со странным выражением на лице, и выглядел так, будто его лихорадило.

– Наташа, – произнес Сэм. – Я люблю тебя и хочу с тобой быть до конца моих дней!

Сэм сунул руку в карман…

«Кольцо!» – замирая от восторга, подумала Наташа, но вместо заветной коробочки Сэм вынул белый конверт.

– Деньги? – разочарованно вздохнула Наташа.

– Лучше! – гордо вытянулся Сэм. – Открой и прочти.

Наташа распечатала конверт. На голубой вощеной бумаге с гербами и печатями сообщалось, что Сэм и Наташа являются владельцами чудесного райского куска земли на самом лучшем кладбище Нью-Йорка.

Во двор заходишь как в огромный шатер. Мимолетная гулкая темень арки – и вот надежный полог солнечной, зеленой, воробьиной тишины уже смыкается за спиной. Сквозной купол листвы и шелковый от тополиного пуха купол неба. Тугим мячиком скачет эхо детских голосов. А ведь – самый центр. Гремящий трамваями проспект, почти сплошная стена многоколонных, нарядных наружных фасадов.

Таких домов больше нигде нет. «Сталинский ампир» – но особая его разновидность. Легче, тоньше. Человечнее. Такие изящные балконы, карнизы, эркеры. Эта застывшая музыка не звучит ни маршем, ни интернационалом.

Дома возводили военнопленные. По большей части – немцы. Замечу сразу: строили – не значит проектировали. У нас, разумеется, бытует миф о гениальном немецком архитекторе. У нас тут вообще много мифов. Якобы под лепниной на фасадах – немецкие кресты. Якобы кровля кинотеатра имеет форму свастики. А дом со звездами якобы сооружали специально для высокопоставленных чиновников.

«Дом со звездами» – единственный с витражами на лестничных площадках. Красные стекла выложены, на невнимательный взгляд, затейливой пятиконечной граненой звездой. На самом деле никакие это не звезды – всего лишь цветы. Алые розы.

Дом с алыми витражами – так мне больше нравится. Все эти дома кругом проектировал мой дед. Точнее, прадед. Точнее… Не сумею я точнее рассказать, потому что никогда не слушала, не вникала, не любопытствовала, а теперь уже и не спросишь.

После Алма-Аты далекий Урал, вероятно, показался ей ледяным и промозглым погребом мира. Здесь – если не морось, то мороз. Там – абрикосовое дерево за настежь открытым окном, сухая жара и ласковая тень улиц под высоченными (в два раза выше, чем тут) тополями, блеск воды в арыках – круглых, прохладных, гладких. Воду наливали в графин, что стоял на комоде, – тяжеленный, со сколотой пробкой. Стеклянную пробку однажды швырнул отец: никак не вставала на место. Вообще, он швырял все, что приходилось не по нраву. Со всей силы, с размаху. Вещи, еду. Если за завтраком свежайшее, только с рынка, яйцо плохо чистилось – от души размахнувшись, кидал в окно. Туда же летел самую малость пересоленный кусок баранины. Окно-то всегда настежь.