Евгений Филенко - Мухосранские хроники (сборник)

Но дверь, обитая черным дерматином, не поддалась.

Озадаченный Кармазин подергал еще и только после пятой попытки, когда глаза привыкли к полумраку, рассмотрел подоткнутый под табличку бумажный листок с корявой почеркушкой: «Отдел закрыт – все ушли на свеклу».

В каком соответствии находились художественная проза и объявленный городскими властями месячник ударного труда в помощь отечественному сельхозпроизводителю, сложно было понять. Но это был удар.

Кармазин остолбенел перед дверью, разевая рот, будто рыба, которую дрессировали жить на суше. В отличие от рыбы, ему хотелось рычать от досады. Но до сотрясений воздуха не дошло. Когда к Кармазину вернулась способность трезво рассуждать, он пораскинул мозгами и сразу успокоился.

Во-первых, с чего он решил, что здесь его будут ждать с распростертыми объятиями? Что его визит важнее, чем свекла для города? Что эта ковровая дорожка раскатана специально к его приходу, а не подарена какими-нибудь шефами и потому ее не жаль топтать круглогодично, ибо подарят еще?

Во-вторых, свекла – это не навсегда. Ее можно убирать долго, ее можно вообще не убрать и погноить, но рано или поздно наступит день и час, когда с уборочной кампанией будет покончено. Всякое бывало, но никто еще не заставлял живых людей дергать свеклу в тридцатиградусные морозы, какими славилась зима в Мухосранске. Следовательно, заветный отдел неминуемо вернется с полей за рабочие столы, и уж тогда-то Кармазин осчастливит их своим опусом.

А в-третьих…

Что там будет в-третьих, Кармазин додумать не успел, ибо за черной дверью послышались шаги, в замке провернулся ключ, и сезам отворился. На пороге стояла очень худая, изможденная даже девушка в бежевом свитере и затертых джинсах, на ее измученном лице криво сидели толстенные очки, а в руке имела место грязная пересохшая джезва. Некоторое время автор и редактор молча смотрели друг на дружку. «Как один зверь смотрит на другого зверя», – совсем не к месту вспомнил Кармазин фразу из старого японского фильма, который назывался, кажется, «Легенда о динозавре»… Потом девушка переместила взгляд на Кармазинскую руку, которая медленно, очень медленно, невыносимо ме-е-едленно доставала из кармана флэшку с текстом романа, а Кармазин в свою очередь заглянул поверх ее головы в комнату. Он сразу понял, что ему при любых обстоятельствах здесь рады не будут: на стеллажах, на столах, на подоконниках, на полу – всюду громоздились десятки, сотни, горы книжек с содранными обложками, похожих на неряшливо освежеванные трупы.

– Что у вас? – печально спросила девушка.

– Роман, – жалко промямлил Кармазин.

– «Война и мир»? – осведомилась девушка серьезно. – В четырех книгах?

– В трех, – пробормотал деморализованный Кармазин.

– Так, – сказала девушка и закашлялась.

Пока ее обуревал приступ, пока она содрогалась телом, шмыгала носом, сморкалась и вытирала слезы, Кармазин думал только о том, что он законченый негодяй, требующий от человека невозможного. А у нее, может быть, туберкулез в последней стадии. Ее даже на свеклу не взяли.

– Вы член литобъединения? – спросила девушка задушенным голосом.

– Н-н-да…

– Отзыв есть?

– Д-д-нет…

– У нас так не положено. Если вы член, то произведение должно быть обсуждено на литобъединении. Впрочем, вы можете пустить все это, – она крутанула джезвой, воспроизведя ею бесформенные очертания авоськи, – самотеком. По электронной почте, с синопсисом и аннотацией. Но тогда придется ждать и ждать. В порядке живой очереди. И к самотеку у нас несколько особое отношение… Что, станете ждать?

Кармазин совершил жалкое, ничего конкретно не означавшее движение плечами. Девушка хмыкнула, вернулась в пустую комнату и взяла телефонную трубку.

– Омар Хаимович? – спросила она. – Тут один из ваших воробушков берет нас приступом.

Кармазин похолодел. Она разговаривала с руководителем объединения, настоящим, подлинным писателем, человеком, которого Кармазин глубоко и безусловно уважал. И то, что он сунулся в издательство, минуя Омар Хаимовича, сейчас представилось ему в весьма непривлекательном свете.

– Как фамилия? – спросила его девушка, не отнимая трубки от уха.

– Кармазин…

– Некто Кармазин, – сказала девушка невидимому Омар Хаимовичу. – Да, да, в трех книгах… Как, как?.. Ага… ага… Даже вот как? – она покосилась в сторону помертвевшего Кармазина огромным сквозь многие диоптрии блекло-зеленым глазом. – Ага… ага… Ясно…

Девушка положила трубку. Постояла, молча разглядывая книжные завалы у стен. С трудом влезла в карман узких джинсов и выгребла оттуда сплющенную пачку сигарет. Закурила, по-прежнему глядя куда угодно, только не на Кармазина. Поперхнулась, пережила еще один приступ, не переставая курить…

Кармазин внезапно поймал себя на том, что медленно, по миллиметрику, пятится прочь.

– Давайте, – вдруг сказала девушка.

– К-как… что… – забормотал Кармазин, но тут же опомнился и спросил почти с достоинством: – Куда положить?

– Мне в руку. Наутро вернется зав, пусть решает…

Но что там будет решать отсутствующий зав, осталось загадкой. Кармазин суетливо впихнул флэшку в протянутую ладонь и ударился в паническое бегство. Уже на улице он остановился и, переведя дух, вдруг отчетливо осознал, что никогда еще в жизни ему не было так страшно!

Явиться самому, своими ногами, в святая святых каждого пишущего, в издательство, принести рукопись и препоручить судьбу ее попечению живого редактора!.. Нет, Кармазин не почитал себя за молокососа в литературе. С десяток рассказов и миниатюр, что ему в разное время удалось пристроить в отраслевых газетах и даже в журнале «Уральский енотовод», о чем-то да свидетельствовали. Но одно дело послать по электронной почте с уведомлением о доставке и прочтении, обязательным «…хотел бы предложить Вашему вниманию…» и – с глаз долой, из сердца вон. Но совсем другое – явиться самому, своими ногами, и т. д., и т. п., и см. выше.

Впрочем, дело было сделано. Кармазин испытал небывалое облегчение. Так, должно быть, чувствует себя роженица, заслышав крик новорожденного. Он брел пешком через весь город, сверху его мочил мелкий дождишко, снизу облизывала раскисшая глина, и все это не имело никакого отношения к тому миру, в котором он сейчас обитал.

Если снова прибегнуть к акушерским аналогиям, Кармазин внезапно ощутил под сердцем толчки нарождающегося ребенка. В нем из ничего, из пустоты и небытия, возникал новый замысел. Вот это и впрямь был хрустальный замок. Без подделки, без подмены тончайшего, чистейшей воды хрусталя дешевыми стразами. Он рос в Кармазине по стеночке, по комнатке. Но до завершения было еще, ох, как далеко!