Евгений Филенко - Мухосранские хроники (сборник)

Ева молчала, держа меня за руку, и лучи от фар встречных машин отражались в ее непроницаемых очках и дробились искрами в проволочных волосах цвета самой непроглядной ночи.

Только что меня удостоили визита сильные мира того. Во главе делегации пребывал директор парка. Судя по жлобской морде – работник ножа и топора, из мясорубов разжалованный за особую жестокость. Я не любил его заочно, потому что каким же нужно быть сквалыгой, чтобы довести вверенное тебе хозяйство до такого жалкого состояния! Теперь же я его просто возненавидел. С ним была хрупкая моложавая дамочка, как видно – из потомственных пионервожатых, которая все время всплескивала ручками и сюсюкала. Кроме них, имели место два дедушки: первый – желчного вида старикан в берете и уцененном пальтишке, второй – уже не старикан, а старец, породистый, благообразный, с непокрытой пышной седой гривой, в кожане и с тростью. Старец курил трубку и ни на кого не глядел, а старикан морщился и брюзжал, поминая бег трусцой вкупе с виброгимнастикой. «Вот, – сказал директор и показал на меня пальцем. Мне сразу вспомнились собачонки с их заботами у моих ног. – То самое». – «Я как общественность неоднократно сигнализировал, – зашебуршал старикан. – Если все начнут устанавливать статуэтки где ни попадя… Слыхали, в Москве абстракционисты выставки без санкции творят. Вход, понимаешь, бесплатный, потому что парк, понравилось – покупай, не понравилось – иди мимо. И все без позволения! До чего же мы дойдем, если все, понимаешь, будут всюду ходить бесплатно и покупать что хочется?!» Пионервожатая немедля всплеснула ручонками и прощебетала: «Да, но искусство принадлежит народу, искусство и должно идти в массы, это подлинная самодеятельность, активная жизненная позиция!» Старец чадил трубкой и смотрел на меня с неприязнью. Похоже, он не только не видел, а и не слышал никого. «Смотря какому народу!» – завизжал старикан. «Искусство, это мы понимаем, – пробурчал директор. Только хорошо ли, что тайком, без согласования с администрацией, в темном углу? Есть центральная аллея, там уже стоят и женщина с веслом и футболист с мячом, пусть бы и его туда…» – «Женщина – это символ красоты и матерш… материнства! – брызгал слюной старикан. – Футболист – символ здорового тела со здоровым духом. А этот, понимаешь, чего символизирует, объясните мне, грешному?!» Пионервожатая всплеснула ручками: «Это интеллигенция! Посмотрите, на нем джинсы и халат, ему в руки надо теодолит или лучше астролябию! Посмотрите, у него лоб наморщен, он думает, он решает проблему!» – «Это не халат, – мрачно сказал директор, который уже не так был мне ненавистен за свой реализм. – Это плащишко болгарский за не помню сколько, у меня сын десятиклассник таким побрезгует». – «Джинсы, проблемы… – заворчал старикан. – Влияние Запада, авангардизм, вот что мы видим. Думает он… Знаем мы, о чем эта интеллигенция думает. Как бы за границу рвануть да там остаться, да лаять из подворотни, вот о чем она думает. Между прочим, здесь неподалеку общественный туалет, а тут это стоит!» – «Зато сколько экспрессии, какая точность детали!» – беспомощно заломила ручки пионервожатая, и мне стало ее жаль. Но тут возговорил старец, «и шайка вся сокрылась вдруг». Он вынул трубку изо рта и прорычал густым сипловатым басом: «Я не знаю, как это назвать. Безвкусица, натурализм… Моя школа так не работает. Скульптура должна стать овеществленной мыслью, оконтуренной в камне или, если угодно, в гипсе. Одно касание резца способно передать идею, породить символ, если резцом движет рука мастера… Что это на нем? – вдруг загрохотал он, изо рта его валили клубы табачного дыма. – Ш-штаны?! Скульптура не может носить штаны, символ в штанах – это нонсенс, бред сивой кобылы! – Старец оборотился к директору, глядя на полметра поверх его головы: – Вы напрасно призвали меня, молодой человек. Я не специалист в области народных промыслов. Я скульптор! Ваятель! И я как ваятель воспринимаю это, с позволения сказать, не подберу подходящего слова при дамах, это – как личное оскорбление, как надругательство над высоким искусством, как поношение традиций моей школы…» – «Как же без штанов…» – пробормотал старикан, но его никто уже не слушал. Директор и пионервожатая под руки уводили старца прочь от меня, уязвившего его эстетические чувства.

Я тоже был оскорблен, но не мог за себя заступиться. Я не мог рассказать ему хотя бы о том, что вчера сюда приходила девочка-художница с мольбертом и полдня рисовала голые деревья в осеннем парке и меня в центре холста. Я просто убежден, что она поместила меня в центр! Девочка мерзла, пила кофе из термоса, курила, ненадолго отлучалась куда-то, но героически рисовала унылый холодный пейзаж и унылого меня как средоточие всех скорбей и печалей этого мира…

Я бессильно смотрел на старикана, который что-то бухтел себе под нос, непрерывно чихал, кашлял и сморкался. Мне хотелось плюнуть в него, но и этого я не мог. А он мог, но боялся, что его застукают.

Потом и он ушел.

Зато на асфальтовой тропинке появилась очень мне знакомая фигура. Даже в простеньком замшевом пальто, давно вышедшем из моды, она выглядела манекенщицей из салона мадам Бурда. И беретик на черной туче ее волос смотрелся как корона наследной принцессы.

Я ждал ее. Знал, что она не придет, а все ж таки ждал.

Но, кроме шуток, зачем она пришла?

Только зеленые юнцы да читатели амурной прозы могут всерьез полагать, будто после того вечера, что мы с Евой провели в лесу, немедленно последует объяснение в любви, все его участники падут друг дружке в объятия и никогда более не расстанутся. Ни черта подобного! Весь остаток недели я вообще Евы не видел, потому что грянула ревизия и на наши головушки пролился водопад всех забот и проблем, о которых мы и думать не хотели до сих пор. Я зарылся в какие-то провонявшие мышами или усыпанные свалявшейся пылью пачки документов, что остались от моих предшественников чуть ли не от начала времен, и было мне вовсе не до флирта, равно как легкого, так и тяжелого. Где-то к восьми вечера я вылезал из своих завалов и, ничего вокруг не замечая, катил домой, где тоже отнюдь не являл собой образец душевного и телесного благополучия. Перед глазами плясали какие-то ненормальные цифры, в мозгах осиновым колом засели идиотские словечки типа «сальдо-бульдо», «статья расхода» и почему-то «эмерджентность». Ночью мне снилось, что я вырожденная матрица, которую неведомые злые силы во что бы то ни стало хотят предать обращению… Лишь однажды, на бегу, мне довелось увидеть Еву: она стояла на знакомом пятачке и курила. Плюньте мне в лицо, если я испытал всплеск нежных чувств в этот момент! Я просто подумал: «Чем они там в своем отделе занимаются, едрена вошь!»