Василий Аксенов - Оспожинки

– До свидання, – и я, и день ещё здесь не побыл, стал по-чалдонски разговаривать.

Ушёл Петя, оставив после себя стойкий запах солярки. Воротами негромко хлопнул. Низкорослый, коренастый. Нос курносый, глаза голубые. Взгляд скорый – как вспышка. Брови и ресницы у него жёлтые, словно прокуренные. Руки чёрные – от мазута. Ногти бурые – от никотина. Весь в камуфляже, от штанов до кепки, словно спецназовец. Спецназовец и есть: в деревне все теперь спецназовцы – все выживают, все воюют; к счастью, пока не меж собой – война гражданская всех обескровила и утомила. Лет сорок пять ему, Петру. В самом прыску, сказал бы про него отец мой, в самом расцвете. «Как гриб-боровик» – говорит про Петра мама. Детей у него, у этого боровика , шес теро, хозяйство держит большое – вот и копает картошку до самого снега – целых три огорода занял под неё. Бог ему в помощь. Быть бы Петру Чекунову, по усердию-то его, по трудолюбию, в далёком прошлом кулаком , теперь – нишшый , с чем он не мирится – воюет .

Чаю попил я, кружку сполоснул. Смотрю в окно: мама из бани возвращается. Опять пешком – коня забыла возле бани.

Вошла в дом – долго заходила. С накинутым на голову оранжевым махровым полотенцем. На стул в прихожей опустилась. Молчит.

– С лёгким паром, – говорю.

– Ну, кое-как… Спасибо, милый.

– Ну, хоть намылась?

– Да уж кого… Слава одна… Как шшука, поплескалась.

– Чай, – говорю, – горячий. Можешь выпить.

– Дай очураться.

– Может, налить тебе? Ты – с молоком?

– Едва жива… Да я сама, ты не сумешь, – сказала так и улыбается. – Кто был у нас?.. Соляркой пахнет.

– Петро.

– Петро… Не Чекунов ли?.. Я сразу так и поняла. Звонить?

– Звонить.

– Приходит часто.

Потом уже, попив чаю и устроившись на кровати:

Расчёсывает пластмассовым гребешком свои, редкие уже, седые, когда-то красивые тёмно-каштановые, волосы и говорит:

– Космы мои… Ничё уж не осталось…

С гребешка волосы в горсти скатывает. И продолжает:

– А вдруг как замуж соберусь, и кто возьмёт меня, прынцессу… Зато хоть в чистое оделась… Ну, слава Богу… А то когда ещё пришлось бы. Тыто пойдёшь?

– Пойду.

– Сходи, сходи. Там, правда, жарко было… дверь приоткрывала. Подбросишь дров – нагреется-то быстро.

– Я уж потом, после рыбалки.

– Дело твоё, тебе решать.

Взял я свой рыбацкий рюкзак и спиннинг. Нашёл в кладовке свои болотники, обулся.

– Ты уж задами, здесь-то не ходи, – говорит мама.

– Ладно, – говорю. Это: чтобы никто меня не увидал, а то удачи, мол, не будет. – Пойду задами.

– Ступай, – говорит мама. – С Богом.

Пошёл я.

Родным берегом прошёл, прокидал – ни одной щуки не мелькнуло. Назад вернулся. Болотники распустив, по обмелевшему перекату, скрычегая на дне галечником, на другой берег перешёл. Пробрался тальником густым до ямы. Блеснить стал. Сразу схватилась. Вытащил. Такая примерно – килограмма на четыре. Спина тёмная, брюхо золотистое. Сунул её в рюкзак, спиннинг собрал. Направился обратно.

В дом, разувшись на крыльце, вошёл.

Мама возле телевизора сидит, «Суд идёт» смотрит. Место у неё тут такое: обзор в два окна – корову выслеживать. Меня вот как-то проморгала .

Услышала – пол скрипит – обернулась.

– О, и рыбак. А как я пропустила?

– Не знаю.

– Будто вот и смотрела всё на улицу… Рыба-то есть? – спрашивает.

– Есть, – говорю.

– В речке?

– Нет, в рюкзаке.

– Ну, слава Богу… Ты уж её почисти сам, а я сварю потом, попозже.

– Ладно, – говорю, – почищу и выпотрошу. А потом – в баню.

– Да там уж выстыло.

– Я подтоплю.

Отправился в баню. Дров подбросил. Угли в печке ещё не угасли – дрова быстро разгорелись.

Щуку почистил, выпотрошил, на куски её разрезал, отнёс в дом.

– Передача нравится? – спрашиваю у мамы.

– Да нет, чему тут нравиться… Один убил, другой украл… Сижу, гляжу – корову бы не проворонить.

– Придёт, – говорю, – сама заявит о себе.

– Заявит, – соглашается.

То и дело встаёт со стула и отходит от телевизора, в окно, прикрыв глаза ладонью, смотрит.

– Там не она?.. Чернеет-то.

Подойду, гляну.

– Нет, мама, не она.

– А кто?

– Там столб.

– Мне показалось.

– Сиди. Придёт когда, услышишь.

Сходил я, помылся.

Корова появилась. Стоит за логом, на угоре.

Орёт оттуда.

Мама в окно ей:

– Чернуша. Чернуша.

– Гамнюша, – говорю.

– Чё? – спрашивает.

– Да так, – отвечаю.

– Пойду, поманю… Будет кричать, пока не выйдешь, барыня… вот уж где вредная скотина.

– Телевизор выключить? – спрашиваю.

– Сам-то смотреть не будешь – выключай. Чаю попей пока, потом шарбу уж сварим.

– Может, сходить, пригнать её?

– Да где же, милый, ты её пригонишь… Сама придёт, как накричится. Я только тут, с угора, поманю. Ещё ходить за ней, засранкой.

С коровой после вместе разобрались – мама подоила, я помог ей, маме, подняться со скамеечки и унёс в дом подойник с молоком.

– Бычок-то наш запропастился где-то.

– Он у ворот.

– Дак загони. Ведро стоит вон, дашь ему попить.

Управились.

Шарбу мама сварила.

Ужинаем.

– Чё ты такой, Ваня, всё нынче хмурый? – спрашивает мама. – Случилось чё-то? Говори.

– Да ничего, – отвечаю. – Всё нормально.

– Всё у тебя всегда нормально. Я же вижу. Мать не обманешь. Зря молодую себе взял. С ровней бы проще тебе было.

– Она тут, мама, ни при чём. – Да я же чувствую.

– Нормально всё. Не беспокойся.

– На пять лет старше – ещё ладно. Вон ваш отец, был меня старше на шесть лет, мы век прожили… Ну а твоя тебя – на все пятнадцать.

– Ну, мама, хватит.

– Хватит, хватит. Вот и хватит. Ну, правда, раньше тоже всяко было, женились с разницей большой… Как ребятишки-то?

– Нормально.

– Опять – нормально.

– Так и есть.

– И потолкуй с тобой, – говорит мама и улыбается. – Повеселее будь, а то… как туча. И мне от этого – хоть вой.

«Время» посмотрели. Про мир узнали – всё в нём то же.

– Пойду я спать… глаза уже слипаются.

– Спокойной ночи.

– Спокойной ночи. И ты ложись. Да долго не читай. Свет-то плохой – глаза себе испортишь. В очках читашь?

– В очках.

– Я и в очках уже не вижу, читать возьмусь псалтырь, а толку-то – всё как в тумане… только на память.

Начался американский фильм. Выключил я телевизор.

Пошёл на веранду.

Рано темнеет. Небо на западе светло-зелёное.

На востоке – тёмно-синее. Звёзды.

Редкие фонари зажглись.

Включил свет. Разделся. Лёг. Взял, потянувшись, с полки книгу. Василий тут читал её, оставил. «Хунну». Лев Николаевич Гумилёв.

Скоро уснул под лошадиный топот.

«Ваня», – меня по имени как будто называют. Не знаю, кто, и не пойму, откуда это слышу. Вроде во сне ни с кем не разговаривал. Да и не видел ничего и никого. Забыл ли тотчас то, что снилось.