Валерий Терехин - В огонь

Сердце обожгла захлёстанная внутрь душевная боль. В издёрганном уличными пробками троллейбусе, стиснутый со всех сторон потными пассажирами, уставился остекленевшими глазами в запыленное стекло. Ноздри уловили вспоминаемую вонь из подгнивших пунцовых пролежней на лбу и шее наркомана, корчившегося от передозировки метадона на сыром подвальном полу. Однажды в эту типовую девятиэтажку счастливые родители привезли из роддома первенца. Год-другой и подраставший карапуз уже возился в песочнице, топал радостно ножками в детский сад. А потом малыша привели в школу, где оказался самым добрым среди тупых озлобленных одноклассников, не поспевал в погоне за результатом, и сам подсел на иглу, чтобы не призвали в армию. Неудачника с троечным аттестатом и исколотой веной спихнули домой, и вскоре вышвырнули из обставленной гарнитурами квартиры, устав от требований денег с перочинным ножом, зажатым в вибрировавшей ладони, и полуночных конвульсий на заблёванной лестничной площадке у лифта. И, никому не нужный, потому что не научился ломать других и через них перешагивать, спустился по знакомым с детства ступенькам к гнутой железной дверце, за которой укрылся от всех в непролазной цементной темени. Отогреваясь у отопительного стояка, лишь по ночам выползал на помойки: копаться в объедках и собирать бутылки, в надежде наскрести на новую дозу…

Стараясь не смотреть на скрученного ломкой двадцатилетнего старика, выколачивавшего сту́пицей крошево в паутинном бархате, прозаикался тогда в проём лесенки: «Т-та-щ-щить его на З-зар-рин-на?» Могучая Моргунова, курившая у входа наверху, застила свет. «Отставить задержание!.. – гаркнула начальница. – Вшей насобирал и нам подарит. Подождём “скорую”, пусть врачи посмотрят… Они и довезут до морга!..» А он, приведший опергруппу в притон, порадовался тогда искренне, что у него никого нет кроме жены…

Троллейбус ломанулся на зелёный свет, и вжался в асфальт, едва не боднув заалевший светофор. В такт надрывавшейся электромашине, вцепившись в захватанный поручень, сам столбенел от резких торможений, и с угрюмой сосредоточенностью вновь копался в воспоминаниях, переживая за себя и за молодёжь, под начальством которой служил прикреплённым агентом.

«Ну, вымогали орчевцы деньги – за незадержание, неарест, а как еще их разорить, цыган этих, таджиков из Бадахшана, которых по десять человек в квартире?.. Детский трафик с шустрыми курьерами-лилипутами вообще не отследить».

Перед глазами запестрели изъятые при досмотрах купюры. Сосчитав и перевязав, их совали кое-как в сейф, набитый конфискованным порошком.

«Ребята-оперативники оказались молодцы: выворачивались наизнанку, организуя захват то в шашлычной, то в боулинге. А Моргунову послали: дождёшься, пока она на битом гигабайтном Pentium’е соизволит набарабанить постановление об изъятии и дозвониться в приемную начальника УБОПа!.. Засиделась баба в кабинете, затекла, и отомстила… Молодняк наивный. Ждали, когда удобнее доложить начальству, чтобы получить санкцию на обыск и арест наркобарона. Моргунова, поддакивала, виляла ляшками, уговаривала повременить… Дескать, отчётность ей надо подправить из ниоткуда в никуда. А в главке не вылезала из комнат отдыха и накапала с испугу под себя и наверх… Вот и прокололись глупо: на контрольной закупке. Моргунова, нелюдь двуногая, не пометила банкноты – “я забыла…” А потом капитана и старшего лейтенанта посадили, и ОРЧ расформировали. Эти орчевцы были настоящие бойцы-интеллектуалы, выдавливали “чёрную кровь” из этносообществ, заставляли целые кланы срываться с мест, менять регистрацию, убираться восвояси из рабочих окраин… Не то что неуклюжие УБОПы: опергруппа выдвинется в адрес, прикатит кое-как на “вазончиках”, а дилеров и след простыл, и амфетамина ни грамма, потому что за “дежуркой” следят. “Компрадорская экономика отвёрточной сборки и лежалого контрафакта раздробила товарный рынок на межплеменные сообщества, пронизанные родовыми связями и традициями, которые составляют основу охлократической власти”, – эта дефиниция Мутнова, второго человека в партии, висит на всех наших сайтах… “Твоих”, что ли? Ты всегда и везде чужой, тебя даже в С. занарские ребята стали чураться… Не вписался в поворот – “уходи, оставь телефон и иди”. Впрочем, если живешь вторую жизнь, то нужно исправлять ошибки первой… А с Мутновым этим я бы в караул не пошёл».

Троллейбус набычился, занёс корпус и, протерев колёсами оплавленную колею, пропустил вперёд настырного стритрейсера, рвавшегося на мотоцикле навстречу гибельной мечте.

За окном проплывал и дёргался постиндустриальный пейзаж: задрапированные рекламными бигбордами корпуса заброшенных заводов и НИИ.

«…Уборщицы в лабашихинском ОРЧе сроду не водилось. В милиции вообще народ ленивый, в дежурке вечно пыль и грязь, гвоздя в стенку не вобьют, а всё норовят распоряжаться. Паркетные назначе́нки вроде Моргуновой, либо пролетарский молодняк из многоэтажных гетто, жаждущий поквитаться с хачами. Есть и бесперспективные среднего возраста, или такие провинциалы, как я, которым некуда податься… Весь успех в жизни: уложил в кровать измятую москвичку, бывшую в употреблении, которая снизошла и пригласила “почитать Северянина”. Как она там декламировала с утробным придыханием, теребя бусы и хлопая натуральными ресницами: “хочу быть дерзким, хочу одежды с тебя сорвать…” А поутру потащила в ЗАГС неполноценного, мол, будний день, без очередей. И захомутала. Нашлёпала печать в паспорте и теперь визжит: “Я тебя прописала!..” Зато устроилась: есть муж, есть работа – редактирование бумажного журнальчика, бесполезного в эпоху бесчисленных интернет-ресурсов. Повысила свой социальный статус в безнадёжной хрущобе, где вымирают в соседних клетках совки-неудачники и судачат до посинения глоток соседки на скамеечке. Теперь местная пьянь остерегается, и в подъезде не пристают, как же, “муж из милиции”. И стойка моя боксёрская с депрессивным фэйсом на утренней тренировке под десятками заспанных глаз, тянущихся со всех окон к спортплощадке, под лай выгуливаемых четвероногих друзей…»

Сойдя по многолюдной лестнице в прохладную подземку, влез кое-как в переполненный людскими телами вагон и уставился на глянцевые рекламные постеры. В голове загрохотал незримый, слышный только ему магнитофон и посыпались с катушек обостренной музыкальной памяти обрывистые рифы раннего англосаксонского хард-рока. Замяв под самое нутро психоделический фон, он принялся анализировать:

«Паника в аппарате началась, когда наверху смекнули, что в лабашихинском ОРЧе люди занялись делом, а на начальство плюнули… Составить грамотно документ, правильно расписать и отправить по команде вовремя – в оперативно-розыскной части не до этого. Бланки отчётности заполняли небрежно и сваливали в дела оперативного учёта, которые превращались потихоньку в накопительные. Вот и избавились от тех, кто хоть кого-то задерживал, выезжал в адрес по пять раз за смену. Прикрыли нас после многочисленных жалоб трудящихся с этнорынков: вах-вах, чмыри-шакалы, ОРЧ недорезанный, нарочно подбрасывает наркотики и стряпает дела… Слава Богу, табельное оружие за мной не закрепили, не нужно собирать, разбирать, смазывать, снаряжать обойму, перекладывать из кобуры в карман. На захват не брали, с опергруппами не выезжал, потому легко отделался. А Моргунову вызвали в суд, и эта тумба всех сдала…»