Вадим Месяц - Стриптиз на 115-й дороге (сборник)

Мы подняли Сашука на четвертый этаж. Тот уже был без сознания. Сняв окровавленный шарф с шеи, я заметил, что он, почти умирающий, успел прокусить и порвать шерстяную вязку в двух местах.

Трамвайные рельсы блестели под фонарями. Из-за дощатой тьмы, клубившейся по обочинам, пути казались бесконечной прямой аллеей, идущей то в гору, то с горы. Где-то далеко лаяли недобрые собаки. Камни между шпалами, намертво примерзшие к грунту, скрипели, соскальзывая с подошв. Мы шли к первой городской клинике, куда должны были отвезти Сашука. Мэри продолжала хныкать, мне почему-то казалось, что она чрезмерно трагична и просто использует свою слабость. Я стыдился подобных мыслей, потому что с каждой минутой эта девушка нравилась мне все больше. Я начинал понимать, что рифма «любовь» и «кровь» появилась в родном языке не случайно. Что форс-мажорные обстоятельства, в которые мы попали, дают нам шанс на свободу, и мы можем ею воспользоваться.

Штерн вернул меня на землю напоминанием, что завтра мы должны принести Еловикову и Козлову три бутылки водки. Нас ожидали разборки с мордобоем за зданием школы. Мы платили оброк местным блатным уже около года и никак не находили способа избавления. История с Сашуком могла помочь и здесь: оттянуть час расплаты.

В больнице сказали, что Сашука привезли в состоянии клинической смерти и сейчас он находится в реанимации. Возвращаясь домой, мы с Женькой решили расспросить его, что он чувствовал, находясь на том свете. Мэри не нравилась обыденность наших интонаций, но рыдать она перестала. Мне удалось поцеловать ее холодные щеки и лоб, когда мы прощались у ее сумрачного подъезда. Я помню незнакомое еще возбуждение бессонной ночи, безнаказанности и самоуправства, которое дает мимолетное соприкосновение со смертью. Когда я вернулся домой, то долго сидел в кресле, положив на колени свои руки. Я смотрел на голубые кровеносные сосуды, пока за окном поднималось солнце.

Недели через две Сашук попросил березового сока. За время пребывания в больнице он не капризничал, писал письма, где жаловался, что отлежал спину. «Моя спина – сволочь», – писал Сашук, и мы радовались тому, что он не изменился. Он с удовольствием описывал соседей по реанимации – рядом с ним лежали три жертвы мотоциклетной катастрофы. Мужчина, на которого он, придя в сознание, блеванул кровью, умер. Сашук писал, что рад его уходу: тот был очень вшивым. Мы передали другу книгу про Незнайку на Луне – он ликовал и благодарил: «Незнайка» оказался его «библией».

А еще Сашук писал, что его очаровало действие морфия. С его помощью он смог уже несколько раз увидеть хаос зарождения собственной жизни, возвращаясь в далекое прошлое. Сашук советовал нам это лекарство. «Это еще приятнее портвейна», – утверждал он с видом знатока.

Со Штерном мы договорились встретиться около отсырелого киоска Союзпечати на остановке «Южная». Было пасмурное воскресное утро, обещающее распогодиться. Вдоль бордюра еще лежали сколотые ледышки и грязная снежная крупа, так что вести велосипед нужно было осторожно.

Штерн приехал на новеньком спортивном велике с ярко-желтой рамой, у меня была дворовая самосборка. Точного места назначения мы не знали, но резонно решили остановиться там, где будут расти березы.

Воровато оглядываясь на колонну военных грузовиков, проходившую по Южной площади, мы вынырнули на расхлябанное двухполосное шоссе, ведущее в сторону аэропорта. Поехали друг за другом в девственные леса, по возможности сближаясь для продолжения разговора.

– Ты собрался жениться, – говорил Штерн. – Это ты всегда успеешь. Не надо разрушать сложившуюся компанию. Что я буду делать, если Сашук не выживет? У него осложнение – пневмония. А тут ты со своими персидскими котиками… Если все так пойдет, мы не успеем прославиться.

– А это еще зачем? – спрашивал я.

Километров через семь мы свернули на проселочную дорогу, ведущую к татарским деревням и дачным участкам. Движение там было потише, сезон еще не начался. Скатившись с горы к единственному загородному ресторану, мы углубились в лес, выдавливая колесами велосипедов в черноземе лесной тропинки неглубокие, чавкающие колеи. Неистлевшие листья и прожилки льда хрустели под ними, и эти сырые звуки были приятны. В канавах у обочины виднелись пузырчатые островки лягушачьей икры, плававшие среди осколков ледяной корки. Вода была прозрачна. Из-за листьев и сосновых иголок, устилавших дно, она приобрела бурый чайный оттенок.

Возле какого-то маленького озерца мы остановились, чтобы проследить за процессом обновления, но ни рыб, ни жуков еще не было видно. Невысокие водоросли шли по дну водоема плотным покровом, сверху напоминающим тайгу, увиденную под крылом самолета. Мы бросили велосипеды у воды и пошли в березняк, светлевший на пригорке. Стволы берез были наполнены внутренним весенним свечением. Казалось, что кора вот-вот лопнет и нам в лицо ударит этой желтоватой растительной жижей, которую почему-то принято собирать нашим народом по весне. Мы подрубили несколько молодых берез, в четыре из них в качестве желоба вбили специально нарезанные стальные уголки, привязали к стволам пластиковые пакеты. Один из них, заграничный, с изображением заморского пляжа, смотрелся на березовом фоне наиболее ярко. На картинке иностранная молодежь играла в волейбол, старые пердуны сидели под зонтиками, а в правом нижнем углу пакета стояла девушка в темных очках с симпатичным круглым животиком.

Березы оказались не такими полнокровными, как мы ожидали. Штерн сказал какую-то чушь про то, как на Дальнем Востоке он мыл березовым соком руки. Сок хлестал, как из-под крана, – такой был напор. Я не поверил.

Мы вышли на небольшое картофельное поле, бросили на землю куртки. Легли среди клочьев высохшей травы с редкими зелеными прожилками и хрустящего наста прошлогодней ботвы, рассыпанной в беспорядке. Небо было театрально-голубым, безоблачным, пересеченным единственной дымовой дорожкой от реактивного самолета. Расслабленные вершины деревьев обрамляли его, иногда роняя на наши лица сухие листья. Мы курили сигареты «Шипка», названные в честь победы русского оружия над турецким. Сигареты попались сырые, и мы положили их сушиться на корень сосны, на рыхловатый мох ядовито-купоросного цвета. Птицы неизвестных пород перекрикивались с разных концов леса, а мы продолжали свою мужскую беседу.

– Ларионов взял в залог мой перстень, – говорил я. – Поклялся, что вернет. Как думаешь, можно ему верить?

– Если Сашук помрет – вернет. Тогда всем станет нас жалко.

– А перстень мне отдадут?

На краю поля, справа от нас, лежал довольно крепкий отсыревший пень, повернутый в нашу сторону ровной поверхностью распила. Мы взялись считать на нем кольца зим, размышляя, оставляет ли возраст какие-нибудь пометки на костях человека. Стая скворцов приземлилась на поле, некоторые расположились на ветках березняка. Они чернели своими лоснящимися нефтяными боками и передразнивали серьезность нашей речи. Вековечная тишина заглушала их гортанные крики. Мы разомлели на солнце, оглупев наподобие туристов, глядящих на угли догорающего костра.