Макс Фрай - Ветры, ангелы и люди

К этому дракон уже успел привыкнуть, хоть и жил на свете совсем недолго. Внимание драконов столь сладостно, что его домогаются все подряд. Даже те, кто боится, что за внимание дракона придется заплатить жизнью. И даже те, чьи опасения, скажем так, не совсем напрасны.

Но еще никто и никогда не требовал драконьего внимания столь настойчиво. Словно бы от рождения знал, что имеет на него полное право. И более того, не сомневался, что самому дракону тоже очень понравится, и можно будет сразу стать друзьями навек, и ни о чем больше не беспокоиться.

Приглядевшись повнимательней, дракон увидел, что к его животу прижимается крошечный зверек. Зверек был серый, полосатый и очень теплый. И смутно похож на что-то знакомое. А, точно, – вспомнил дракон, – на картинку из любимой детской книжки «Самые удивительные существа Вселенной, подлинные и не совсем». Зверек назывался «кошка»; в книге говорилось, что с такими легко поладить, потому что за драконье внимание кошки платят звонкой монетой – счастьем, которое бывает столь велико, что его легко ощутить даже на расстоянии.

Но сейчас ни о каком расстоянии и речи не шло: маленькая полосатая кошка прижималась к драконьему животу, мяла его мягкими лапками, громко мурлыча, и действительно была так счастлива, что с юного дракона даже сон сперва слетел – от остроты переживаний. Но потом, конечно, вернулся. И уже несколько минут спустя дракон и кошка, крепко спали, свернувшись клубками на полу своего нового дома, прижавшись друг к дружке горячими ласковыми телами, огненным и меховым.

Вечно ты назначаешь встречи в таких местах, что еще поди туда доберись.

В детстве надо было сперва выйти из дома во двор, где нам разрешали гулять без взрослых, практически бесконтрольно, только изредка мамы и бабушки поглядывали в окна, но даже если не видели, не волновались: двор у нас очень большой, и всегда можно потом объяснить, что играли с ребятами в прятки в другом конце, между густыми кустами жасмина и кирпичной стеной старой заброшенной гауптвахты, перелезать которую нам, конечно же, не позволялось, но, честно говоря, нарушителей почти никогда не ловили и не карали, мамам было не до того, а отцы, возвращаясь со службы, деликатно отворачивались, случайно заприметив кого-нибудь на гребне этой запретной, почти Великой Китайской стены, потому что каждый из них твердо знал: будь я сейчас мальчишкой, лазал бы на эту чертову стенку с утра до вечера, и делайте со мной, что хотите – потом. И втайне ликовали, что дети, родные и соседские, дочери и сыновья, полностью солидарны с ними в этом важном вопросе, с такими наследниками вполне можно жить.

В общем, залезть на кирпичную стену – это был вовсе не подвиг, обычный каждодневный поступок, хотя голова у меня всегда почему-то кружилась от высоты. Не то чтобы по-настоящему страшно, просто довольно неудобно лезть наверх, когда колени дрожат, как кисель, ступни теряют чувствительность, а перед глазами плывет разноцветный туман. Но плевать на туман тому, кто уже успел прочитать столько волшебных сказок о чужих подвигах, что считает храбрость нормой, обычным качеством, свойственным не только принцам и дуракам, а вообще всем живым существам, включая сказочных ежиков и поросят – ну не могу же я оказаться трусливей какого-то поросенка?! Вот и лезешь наверх как миленький, а потом, повиснув на руках, прыгаешь вниз, озаряя мир победоносной щербатой улыбкой.

И если бы ты поджидал меня сразу за этой кирпичной стеной, все было бы очень просто. Слишком просто для нас.

Однако стена – это только первый этап, способ покинуть двор незамеченным, потому что все остальные выходы отлично просматриваются из окон, кто-нибудь да увидит, будет потом скандал, еще и запрут на весь день за нарушение договора – справедливо, а все равно обидно. И ты тогда, получается, будешь ждать напрасно, обидишься и в следующий раз, чего доброго, не придешь. И это пугало меня куда больше, чем все наказания в мире.

Поэтому покидать двор следовало осторожно. Даже на воле, там, за кирпичной стеной, в любой момент можно было нарваться на кого-то из взрослых, не на мать, развешивающую белье, так на одну из соседок, которые все как одна, к сожалению, в курсе, что тебе нельзя болтаться на улице. Тут по идее ничего не поделаешь, но мне всегда помогало представлять, будто я иду – даже не в сказочной шапке, а в длинном плаще-невидимке до пят. И если удавалось как следует сосредоточиться, соседки меня не замечали, по крайней мере издалека. А близко к ним подходить, проверять: видит, не видит, – кто же рискнет, когда уже назначена очередная самая важная в мире встреча – в четыре, на пустыре.

Чтобы попасть на пустырь, надо было дойти до конца квартала и перейти дорогу, то есть проезжую часть, а это уже считалось нешуточным преступлением, если бы дома узнали, не выпустили бы во двор, как мне в ту пору казалось, вообще никогда; на самом же деле, думаю, где-то с неделю, не больше. Но когда тебе всего пять с половиной лет, «через неделю» – это и есть «никогда», или «почти никогда» – примерно как школа и старость, которые случатся очень, очень нескоро, гораздо позже, чем даже, например, Новый год, в который пока совершенно невозможно поверить, хотя точно помнишь, что пару раз он уже наступал.

А все-таки у меня хватало смелости перейти на другую сторону, дождавшись, пока на проезжей части не будет вообще никаких машин. Ясно, что ни один водитель не смог бы меня заметить, я же по-прежнему в плаще-невидимке, куда без него – через дорогу почта, за ней магазин, и соседи ходят туда-обратно так часто, что если сидеть, притаившись, в засаде, ждать, пока они все наконец уйдут, я совершенно точно опоздаю к тебе на пустырь, половина четвертого было давно, еще во дворе, мне дядя Женя сказал. Хорошо что все взрослые носят часы и всегда готовы ответить на вопрос: «Сколько время?» – в смысле, «который час?».

Пустырь начинался почти сразу за почтой, и он был огромный, как море, совершенно бескрайний, или мне просто тогда так казалось? Я до сих пор помню, что даже на горизонте не виднелось ни домов, ни деревьев – хотя это, конечно, неправда, не мог наш пустырь быть таким бесконечным. Когда ходили с мамой в рощу за щавелем или с папой в лес за грибами, пересекали его буквально за пять минут. Но с тобой мы так ни разу и не добрались до края, хотя, вроде, старались. Я – так точно старался, потому что ну ясно же, что именно там, за пустырем, начинается самое интересное. До сих пор, кстати, не представляю, «самое интересное» – это что? Какое? О чем?

Но однажды, конечно, увижу своими глазами.

А пока я вижу только тебя – издалека. Ты обычно приходишь на встречу первым, и надо мчаться к тебе бегом, размахивая руками, орать во всю глотку: «Привееееет!» И ты, конечно, сразу заметишь меня, но не слезешь с дерева, не поднимешься с камня, не спрыгнешь с подоконника очень старого дома, от которого осталось всего две стены, а дождешься, пока подойду поближе, и спросишь: «Ну и чего ты так орешь?» «Чтобы не взорваться от радости», – объясняю тебе я взрослый отсюда, из настоящего времени, из своего «вот прямо сейчас». А я пятилетний в далеком «тогда» просто подпрыгну несколько раз от избытка чувств, переведу дух и спрошу: «Пойдем сегодня искать сокровища?»