Ангелина Злобина - Шняга

В росистых зарослях бурьяна на склоне всё так мирно стрекотало, будто кто-то шепотом уговаривал не пугаться, жалел, прощал за всё и обещал только хорошее. На глаза Маши навернулись слёзы, всю дорогу до дому она вздыхала, улыбалась и благодарно смотрела на лучистые мокрые звезды.

* * *

Из Славкиной затеи с некондиционным бензином ничего путного не получилось – канистры за ночь опустели и вообще ничем не пахли.

– Вылакала, зараза! – вздохнув, сказал Слава и побрёл в магазин, искать у Люси сочувствия. Старая любовь оказалась сильнее мотоцикла.

В тот же день в Шнягу явилась Маманя. Она сама нашла Люськин склад, вынула из кармана горсть крупной соли, перетёртой с какой-то пахучей травой, и рассыпала под дверью, приговаривая сквозь зубы:

Слово – от гари, от твари, от дурной крови, от чужой воли

на хлеб, на воду, на землю, на воздух:

Прочь поди, лишняя, душная, постылая, тошная,

сгинь!

Стань горького горше,

зябкого зябше,

гадкого гаже!

Отвернись от него,

отвяжись от него,

отступись от него,

остынь!

остынь!

остынь!

Юрочка, заинтересовавшись, по обычной своей привычке, подошёл и встал рядом, но Маманя так зыркнула на него, что между стенами метнулась белая вспышка, раздался треск, и в воздухе запахло скипидаром.

Наутро под дверью склада Юрочка обнаружил соляные кристаллы величиной с кулак. Внутри одного был седой листик горькой полыни, а в другом маленькая бесхвостая ящерица. Кристалл с полынным листочком Юра счёл красивым и забрал себе, а другой отдал Славке-матросу, и тот с досады на мать так саданул этим сувениром о стену, что во все стороны брызнула соляная крошка, а ящерица юркнула под площадку.

Колдовство не сработало, Люся вечером явилась на берег с подведёнными глазами и в новом сарафане на тонких бретельках. Она дождалась Славку и сообщила:

– Мой говорит, бить тебя придёт.

Славка кивнул, не выразив никакого интереса к намерениям Люсиного мужа, и усмехнулся:

– Пусть приходит. Побить, может и не побьёт, но попытку-то он сделать должен?

Оба засмеялись и обнялись.

– А видал, что с ветошью сделалось? – спросила Люся.

– Чего с ней?

– Шняга все бракованные носки починила.

– Обтирочные концы?

– Ага! Был целый мешок брака – недовяз с тремя пятками, а теперь целый мешок отличных носков, и все примерно на твой размер, только расцветка детсадовская какая-то. Весёленькие такие, в желтую полосочку.

Люся вдруг вспомнила:

– А сыр-то какой хороший стал! И сколько от круга не отрезай – за ночь всё зарастает, с вечера половина – наутро опять круг целый!

Шевлягин пробыл в больнице три недели. Маргарита навещала его дважды и оба раза о Шняге не сказала ни слова. Она говорила об огородных делах, о козе, на днях окотившейся четырьмя крепенькими козлятами, о курах, на удивление хорошо несущихся этим летом. Упомянула она о том, что муж продавщицы Люси подрался со Славкой-матросом, собрал шмотки, кинул в свою «Ниву» и уехал в райцентр, к матери. Грозился, что насовсем, значит, через неделю-другую вернётся. А если нет – не велика беда, на кой чёрт Люське нужен этот обмылок!

Еще Маргарита рассказала, что Егоров всё так же сидит с удочкой на берегу, а больше никаких новостей не сообщила.

Выздоровевшего Гену доставил в Загряжье Митя Корбут. По дороге он рассказывал, как удачно нанял троих узбеков, чтобы расширить погреб и заодно обустроить два отсека Шняги под хранение припасов и крольчатник. Митя хохотал и хвастал, ругал старуху Иванникову, за то, что она заняла соседний отсек, натащила старья из дома и развела бардак, вспомнил неудавшееся Маманино колдовство и превращение Люськиной ветоши в качественные, но смешные носки. «Во, гляди!» – он задрал штанину и, смеясь, показал полосатую щиколотку.

Шевлягин сидел бледный, сжимал зубы и ненавидящим взглядом смотрел на дорогу. Когда он поворачивался к Мите, лицо его искажала такая гримаса, будто он собирался впиться зубами в руку, лежащую на руле.

– Чего, укачало, что ли? – спросил Корбут.

Шевлягин молча отвернулся.

* * *

Маргарита не зря помалкивала о переменах, произошедших в Загряжье, она и сама приложила к ним некоторые старания. Во-первых, избавилась от обоих черепов – один отнесла на кладбище и закопала возле ограды, другой, изготовленный Геной из глины и извести, разбила, а осколки выкинула в реку.

Обломки статуи Ленина она старательно измельчила молотком, ссыпала в мешок и поставила в курятник. Птицы охотно клевали белые камешки, Маргарита заметила, что петухи от этого стали задиристей и голосистей, а куры несли теперь яйца небывалой величины с такой крепкой скорлупой, что в ней можно было выращивать рассаду.

В дендропарке, в самом центре каменной спирали, имитирующей древний календарь, появилась железная бочка для сжигания мусора. Таблички с названиями деревьев куда-то исчезли, исчез и куст волчеягодника, на его месте появился саженец облепихи.

Гена потребовал объяснений. Маргарита защищалась, как могла. Она орала до хрипоты, что выращивать ядовитые ягоды возле дома не даст, что черепам место в могиле, а гипсовые обломки Ильича – либо мусор, либо подкормка для кур, а мусор ей на участке не нужен. Доисторическое яйцо – другое дело, раскрасить его серебрянкой и пусть стоит в серванте рядом с иконками.

Гена, до крайности удручённый, побрёл на берег, но и там не было ему утешения.

Вода в реке заметно поднялась. К площадке кто-то пристроил деревянные мостки, чтобы ходить в Шнягу посуху, а не в обход через воду. Внутри было многолюдно и шумно, как в общежитии. У входа возле надписи «Не курить!» Таисия Корбут ругалась со старухой Иванниковой. Старшие дети Корбутов, громко препираясь между собой, мыли пол возле отсека. Юрочка нервно шагал по коридору, то уходя в тень, то возвращаясь на свет. Издалека доносились звуки ремонта – визг пилы, короткие перфораторные очереди, стук молотка по металлу и реплики на незнакомом языке. Слева, из темноты выбежала черная овца, поскользнулась на повороте, огибая ноги Таисии, заблеяла и убежала вправо. Раздался хохот и крики «воротник побежал, лови его, лови!»

Старуха Иванникова заплакала, пришёл Славка с дрелью в руке и, увидев Шевлягина, весело прокричал:

– Геннадий! Как самочувствие? – и тут же, не дожидаясь ответа, повернулся к Иванниковой.

– Не расстраивайся! – бодро сказал он ноющей старухе, – Пальто твоё замолодилось? Ну и хорошо! А овцу Митькины рабочие поймают, будет им плов, а тебе новый воротник.

Все захохотали, а старуха, не унимаясь, заныла тонким нищенским голосом:

– Стыдобища-то какая…