Макс Фетт - Орион: Око пламени

Так сложилось, что тот неудачно встал на краю пристани. За криком падающего мамонта последовал громкий всплеск, поднявший столб воды.

– Афака! – закричал кто-то на борту. – В наф фтреляют!

Трое стоявших на пирсе подняли головы. На палубу выскочил морской и голый гном и помчался на пирс.

Он затормозил единственной ногой, оперся на деревянную палку, что торчала из второй, и огляделся единственным серым глазом. Почесав единственным мизинцем единственный волос на бороде, он облизнул единственную губу, на миг показав единственный нижний зуб.

– Мог ещё дольше подождать, чтобы я тут всех твоих сморчков утопила? – выпалила девушка.

– Чавой? – морской и голый гном подтянулся к ней единственный ухом, но тут же скомандовал: – Зафрой фрот, крыфа суфофуфная! На наф напали! – он вскочил на мешок, подхватил мизинцем доску, выставил ее к небу, аля абордажную саблю и громко обратился к морякам: – Наф фдет флафная битфа, фопляки! Фсе на бофт! – подул легкий морской ветерок, на котором гордо развевались обвисшие причиндалы капитана корабля.

Оружие выпало из его хватки. Члены команды разобрали последние прикупленные товары и хохоча, понесли их на борт.

– Пожалуйста, замолчи, – стыдливо потирая переносицу, сказала девушка.

Дрожащей от нервов рукой она достала из наплечной сумки скрученную в комок траву, сунула в рот и принялась интенсивно жевать. Капитан возмущенно вдохнул через единственную ноздрю и уставился на нее.

– Да я фебя по дофке к акулам пуфу…

– Пуфи меня лучше на борт, придурок! – перебила она. – Хватит. Бесишь. Я заплатила, и я пошла на корабль. Созерцать, как твое последнее яйцо на ветру колышется, я не намерена, – она поправила черные, как смоль волосы и взошла по трапу, который сильно напоминал выдранную с петлями широкую дверь.

Клинт засмеялся, получив шлепок по животу. Капитан уставился на них.

– А фы тут чего фстали, как на якоре? – Флин встрепенулся.

– Мы хотели…

– Мне фаши хотелки, как морю барахтелки! А ну жифо тряпки в зубы и мочить палубу! – капитан спрыгнул с импровизированного пьедестала и пошлепал в каюту.

Флин дождался, пока голое нечто исчезнет и взобрался с толстяком на борт.

– Я что-то не вкурил, что за барахтелки? – спросил Клинт.

– Поговорка морская. Сброшенные за борт барахтаются, но море их всегда поглощает.

– Мрачновато.

– Смерть – вещь в принципе не из приятных.

На борту царил лютый хаос: оставленные всюду шрамы в виде зарубов от ножей, мечей, заколоченные отверстия от пробоин. Топоры, мечи и одна алебарда с отломанным древком торчали вместо украшений на оставшемся от мачты пеньке, стен каюты, палубы. Даже в штурвале на солнце отблескивало лезвие чьего-то ножа.

Вернувшиеся моряки принялись относить припасы в трюм, потом растеклись по кораблю, готовясь к отплытию.

Флин приметил скопившихся у бочки матросов. Судя по оживленному спору, они во что-то играли. Флин прогладил усы, переместил шляпу на затылок и, на основе недавно полученного опыта, незаметно пристроился к игрокам, подхватив недовольный возглас, когда на костях выпала семерка. Он даже умудрился поспорить с саном в шляпе с широкими полями, какими костями следовало ходить.

Клинт озирался, не вынимая пальца из раны. Приметив подходящее пристанище, он подошел к лестнице, ведущей к рулевому, и сел на третью ступеньку.

Мимо толстяка наверх пронесся парень в белой рубахе.

– А! – задыхаясь, воскликнул он, когда остановился. – Еле успел. Меня искали?

– Гноги, здесь чаще о Нази вспоминают, чем о тебе, – с улыбкой отвечал рулевой.

– Ой, подожди… дай отдышусь, потом посмеюсь. Напомни только, чтобы я не забыл.

– Обязательно. Чего опоздал? Ну и моська у тебя конечно.

– Что с ней?

– Ее как будто из меда сделали, потом растопили на стариковской трухлявой груди и заморозили.

– И чем оно отличается от моего обычного лица?

– Сейчас у тебя удивительно бритая рожа.

Гноги ощупал подбородок.

– Действительно…

– Нехилая ночка была.

– Сам в шоке. Прикинь, вчера пошел дарнаков покормить…

– Ночью? Дарнаков? Ты под маком что ли был?

– Лучше бы. Нет, – Гноги харкнул в море и продолжил: – Весь скот с ближайшей фермы сюда перевезли – от чумы подальше.

– Ага.

– Вот. Людей не хватает, чтобы всю эту прорву кормить, поэтому там платят всем, кто придет. Не ночью правда там, а уже под утро. Я больной что ли по-твоему в такие ночи выходить?

– Как скажешь. Прям всем что ли платят? – заинтересовался рулевой.

– Вроде да. Не слыхал, чтобы кого-нибудь кидали.

– Угу. Ладно… ладно, так чего опоздал?

– Дебилы! Двое в ноль пьяных навстречу мне идут и такие: «Брат! Подвези до Плачущего леса!». Я злой, сонный… Короче, послал их и срать. Дальше иду, а они мне: «Пятьдесят динариев дадим!»

Рулевой рассмеялся.

– И ты тормознул?

– Ясен-красен! На кормежке мне от силы десятку заплатят, а тут проехаться всего ничего и в шесть раз больше.

– В пять, – ухмылялся рулевой.

– Какая разница? Один хрен больше. Короче, я быстро до дома, в повозку и на площадь этих забирать.

– Деньги то сразу взял?

– Ещё бы. Монеты в карман, их взад посадил и помчал. Отдал полицейским на воротах десятку и к лесу. Эти спорили про дядьку какого-то и потом, как приехали, они в лес ушли и сказали подождать. Час нет, два нет. Никого нет.

– Свалил бы и все. Делов то?

– Я так и сделал. Развернул телегу, уже трогаться хочу и тут крик слышу, обрывистый, как будто кому-то рот закрыли. Я долго вдуплял, а потом из травы что-то прилетело прямо в лицо, я сразу по лошади хлестанул и до Солтиса не тормозил.

– Скажешь, что этого ты там их оставил?

– А что я должен был? Туда проверять что ли идти? Историй всяких про Плачущий лес ходит. Я вон полицейским на воротах сказал все, пусть разбираются.

– Вообще правильно, но ты все равно козел.

– Че сказал? – кое-как варьируя на грани со сном переспросил Гноги.

– Что за дрянь там в тебя прилетела, говорю? – громче спросил рулевой.

– А я откуда знаю? Я домой приехал, а она все лицо жжет, не могу…

– И?

– А? – встрепенулся Гноги.

– Дальше то что?

– Дальше… А дальше она на бороде засохла и пришлось брить. Во! Кстати, почему рожа гладкая. Потом лег досыпать, а там под окнами рабочие горланят. Они ушли… я уснул и проспал…

Гноги захрапел. Рулевой дернул рычаг за штурвалом.

Посудина затряслась так, что всякая незакрепленная вещь от кружки до каната, обрела возможность двигаться и целенаправленно устремилась за борт. Откуда-то из глубин трюма доносилось тарахтение и перекрикивающие его споры.

Привыкшие матросы продолжали перекидываться костями, а в то же время Флин обеими руками обхватил остаток торчащей мачты, прижавшись к ней щекой.