Ирина Мельникова - Под прицелом

На какое-то время мне даже удаётся выпасть из реальности, а потом опять звучит гонг – у арвенцев обед.

Переводчик уходит, потом возвращается. Он несёт железную плошку и кусок хлеба в одной руке и алюминиевую кружку – в другой.

Молча ставит передо мной и садится за чтение. Снова.

Я смотрю на всё это и не прикасаюсь. Какая-то липкая каша в тарелке – похожа на переваренную овсянку. В кружке вода. Вряд ли кипячёная. Наверное, из озера. Уважение внушает лишь кусок хлеба, и я с удовольствием набросилась бы на него, но не могу. Гордость сильнее голода.

Через минуту парень отрывается от книги, долго смотрит на меня и произносит:

– Ешь. Не отравленное.

Я смотрю на него, потом на тарелку – всё это с видом презрения.

Нет, не буду. Лучше умру.

– Нельзя заранее смиряться. Нужно хоть что-то делать, – неожиданно произносит он, и я смотрю на него полным удивления взглядом.

Он, кажется, тут же понимает, что сказал лишнего, и вновь утыкается в книжку.

А я, подумав, всё же решаюсь попробовать пищу, которая не внушает доверия и не возбуждает аппетит. Но есть что-то надо. В желудке уже больше суток ничего нет.

Каша на вкус противная. Хоть бы соли добавили. Но всё-таки это еда, и я глотаю, не жуя.

На «десерт» у меня хлеб с водой – и я смакую с большим удовольствием, стараясь растянуть это мгновение.

Несмотря на то, что еда почти безвкусная, желудок насыщается. И тут же хочется в туалет. Интересно, он знает такое русское слово?

Пересиливая себя, произношу:

– Мне надо в туалет.

Он смотрит на меня, потом забирает пустую посуду и уходит.

Что? Я должна сейчас сходить под себя, пока его нет?

Но если придётся терпеть ещё час, так и будет.

Переводчик возвращается прежде, чем я решаюсь на что-либо, отвязывает меня, и я впервые чувствую к нему благодарность. Всё-таки не придётся унижаться ещё сильнее.

Деревянный туалет находится за домом, который я за минувшие сутки уже изучила взглядом вдоль и поперёк. Парень охраняет снаружи. Я быстро делаю свои дела и выхожу. Иду впереди, он сзади. Опять появляется мысль сбежать, но куда?

Меня привязывают, и когда он берётся за ноги, я прошу:

– Может, не надо? Я всё равно никуда не смогу сбежать, мне больно.

На секунду его руки замирают, но потом он всё же заканчивает своё дело и занимает место сторожа.

Ещё полчаса мы проводим в молчании. Книгу он больше не достаёт, просто сидит, прислонившись спиной к сараю и глядя прямо перед собой.

Какое-то время я рассматриваю его, почти не таясь. Потом мне это надоедает, и я занимаю ту же позу, что он.

– Как тебя зовут? – вдруг доносится до меня его голос.

Он всё так же сидит и даже не повернул головы в мою сторону.

Я задумываюсь над ответом. У меня три варианта: не говорить ничего, соврать или сказать правду. Я выбираю последнее.

– Екатерина.

Жду, что и он представится, но он молчит.

Больше мы не произносим ни слова.

А через час его сменяет другой парень. Я лишь спохватываюсь напоследок:

– А если я захочу в туалет, как ему объяснить?

Подумав несколько мгновений, он говорит:

– Сделаешь так, – и ударил ребром одной ладони по другой. Потом на арвенском объяснил тому парню, что это значит. Тот кивнул и занял своё место. Тоже с книгой. Какие они тут все умные и образованные!

Желудок наполнился едой и успокоился. Рана уже не саднит, и мне удаётся уснуть. К ночи снова становится голодно, но больше еды мне не приносят, приходится довольствоваться тем, что есть. Я без сил засыпаю снова и думаю напоследок о том, что уснуть и не проснуться – всё-таки лучший вариант из возможных.

Я просыпаюсь от холода. Вокруг темно и почти ни звука.

Дёргаюсь, чтобы сменить положение тела, и парень рядом, который тоже спит рядом, но на расстоянии (наверное, чтобы я не убила его ненароком), тут же открывает глаза и включает фонарь.

Я вижу, что это опять переводчик.

Обхватываю себя руками и отворачиваюсь от него.

Через мгновение слышу шаги – они удаляются.

Ушёл?

Но спустя минуту или две он возвращается и набрасывает мне на плечи пальто. Может быть, стоило проявить гордость и скинуть то, что принадлежит арвенцам, но было уже не до глупых принципов.

Я просовываю руки в рукава, запахиваюсь поплотнее, подтягивая к груди ноги и укрывая их тоже, а пальцы прячу в карманы и что-то нащупываю в одном из них.

Пару секунд мне нужно на то, чтобы определить предмет и извлечь его наружу.

Это хлеб. Целых два куска.

Я смотрю на парня с непониманием.

– Это тебе. Ешь, – произносит он так, словно его это ничуть не касается, и отворачивается. Сам боится своей доброты?

Упрашивать меня дважды не стоит. Ещё бы попить, но совсем уж наглеть я не решаюсь.

– Зачем меня охраняют? Вчера никого не оставляли, – задаю мучающий меня вопрос, не особенно рассчитывая на ответ.

Но он раздаётся:

– Чтобы ты не умерла.

А затем гаснет свет – переводчик выключил фонарь.

Ах, вот оно что. Значит, я им нужна живая? Вдруг рана воспалится или обморок приключится.

Но зачем?

Знаю, что это мне не расскажут, поэтому больше ничего не спрашиваю и, согревшись, на удивление быстро засыпаю.

Утром никого рядом нет. Позади сарая раздаются весёлые голоса, звучит чужой язык. Выстрелов третий день не слышно. Интересно, сколько будет длиться такая война и в чём её суть? Или это только на нашем фронте затишье, а в других местах идёт бой? Сан Саныч ведь так говорил.

Новостей нет никаких, и, возможно, я просто в неведении, а столицу давно захватили. Но тогда мы не сидели бы тут. С нами быстро расправятся, свернут лагерь и будут праздновать. А звона бокалов и всеобщего ликования пока не слышно, значит, быстро мы не сдадимся. Вернее, вообще не сдадимся. И скоро это докажем. Вот бы дожить…

Спустя какое-то время второй сторож приносит мне ту же плошку с едой и воду – без хлеба. И это кажется сущей трагедией, но я молчу и жую. Давлюсь, если сказать точнее. Но желудок благодарен и за эти скромные подачки.

Потом начинается дождь, и меня переводят в сарай. Здесь холодно и грязно, помещение полутёмное, свет попадает лишь через щели в стене, но это гораздо лучше, чем мокнуть на грязной земле.

А ещё здесь есть люди. И по одному только взгляду я понимаю – это свои. Тоже пленные. Некоторые – измученные. Но зато свои, русские!

Едва один из них пытается сказать мне слово, его грубо пинает арвенский ботинок. Общаться нам не дают. Охраняет здоровый дядька лет сорока – такого можно ставить вышибалой в любой ночной клуб.

Пальто, которое мне принёс ночью переводчик, остаётся со мной, и я укутываюсь в него как в кокон, стараясь отгородиться от взглядов и мыслей, но это невозможно.

Дождь бьёт по крыше и кое-где попадает внутрь сарая – там быстро образуются лужи, но до меня вода не дотекает.