Ирина Мельникова - Под прицелом

Когда непогода прекращается, нам приносят еду – всё ту же противную кашу, – а к вышибале присоединяется ещё несколько арвенцев и среди них – переводчик. Они начинают беспрерывно общаться на своём языке, даже посмеиваются.

Подарить бы им это ощущение мучительного страха. Когда с ужасом ждёшь рассвета, каждую минуту думая: «А что дальше?». Вдруг он станет последним в моей жизни?

Переводчик, правда, не участвует в их демагогии, но это слабое утешение. Ему ещё жить, а мне – умирать.

По лицам окружающих я вижу, что помощи от русских они уже не ждут. Вряд ли свои здесь появятся. А даже если и так – нас успеют взорвать. Не зря же собрали всех в одном месте.

И каждый из нас точно знает – это не блеф. Постоять за нас некому.

А жить всё равно очень хочется.

На следующий день назревают перемены. Нас строем выводят из помещения, и, когда я впервые за сутки вновь вижу свет, глаза зажмуриваются сами собой. Остальным, думаю, и того хуже. Сколько они провели взаперти?

Сил идти почти нет – плохое питание, постоянный страх и недосып дают о себе знать. Нога побаливает, поэтому я иду, хромая. Нас ведут строем – по одному конвоиру впереди и позади, ещё один курсирует то вперёд, то назад, иногда подталкивая оружием особенно нерасторопных.

Я быстрым взглядом окидываю таких же мучеников, как я. Нас человек девять-десять. Я – единственная девушка в строю. Нам так и не удалось пообщаться, поэтому откуда они – не знаю. Вижу двоих из нашего лагеря – тех, кто считался пропавшими без вести. Значит, всё-таки они здесь, в плену. Мы перебрасываемся взглядами, но по-прежнему не говорим друг другу ни слова.

Дорога занимает около десяти минут. Нас выводят из лагеря, но не говорят, куда и зачем. Замечаю, что к нашей «компании» присоединяется и переводчик. Я пытаюсь перехватить его взгляд – даже не знаю зачем, – но тщетно. Он смотрит строго перед собой, как делали постовые. Это у них выучка такая или чтобы не выдать своих чувств? Что они, интересно, чувствуют в такие моменты? Страх? Угрызения совести? Или, может быть, радость от того, что избавились ещё от одного русского?

Почему-то мне кажется, что нас ведут на расстрел. Или всё же обменивать на своих пленных, что вряд ли. В нашем лагере не было ни одного арвенца, не считая «языка», но того уже давно не стало.

Мы идём и не смотрим друг другу в глаза, чтобы не выдать страха. Все понимают, что ничего доброго сегодняшние изменения и этот «выгул» нам не сулят.

Идти тяжело, но я стараюсь не отставать. Впереди и позади – свои же, но под конвоем. Интересно, если бы мне предложили узнать, когда закончится моя жизнь, я согласилась бы открыть эту тайну для себя раньше времени? Наверное, нет. Страшно ведь жить приговорённым.

В тишине слышны лишь шаги нашей колонны. Никто не разговаривает, даже арвенцы.

Наконец мы приходим на залитую солнцем поляну и нас «тормозят». Слышен окрик, и даже перевод не требуется, чтобы понять это «жёнке», что значит: «стоять».

Нас выстраивают в один ряд, а после один из конвоиров, которому, видимо, временно делегировали полномочия главаря, проходит вдоль строя и смотрит на каждого, явно выбирая жертву.

Я с ужасом смотрю, как он приближается. Уже совсем близко.

Остановился. Взглянул мне прямо в глаза.

Хочется, как в школе перед контрольной, мысленно зашептать: «Только не я!».

Мне страшно. Страшно так, что все поджилки трясутся.

Я не смотрю на него, стараюсь сосредоточиться на зеленеющей траве под ногами, но чувствую его тяжёлый взгляд.

Сколько времени проходит? Секунда? Две? Три? Вряд ли много, но мне кажется, что время застыло.

А потом он отходит к следующему. И тыкает пальцем прямо в него, бросая отрывистое и резкое: «доне».

Это «доне», наверное, будет сниться мне до конца жизни, потому что я была на волосок от смерти. Ведь всего пару секунд назад, когда арвенец рассматривал меня и решал внутреннюю дилемму, он мог бы сказать это «доне» в мой адрес. Но что-то ему помешало.

Двое постовых тут же хватают моего соседа под руки и тащат в центр поляны – прямо перед нами. Мы видим его профиль, арвенцы – лицо.

Я не успеваю хорошенько разглядеть их жертву. Мне кажется, ему лет тридцать пять, но я не уверена. Он лишь поднимает руки вверх и жалостливо причитает:

– Пожалуйста, не надо… Я не хочу умирать.

В секунду один из постовых вскидывает оружие на плечо и делает выстрел.

Мёртвое тело словно мешок нелепо падает на землю и замирает.

Убийца смотрит на нас полным безжалостной злости взглядом и цедит сквозь зубы какую-то фразу.

Переводчик доносит до нас её смысл:

– Так будет с каждым, кто откажется содействовать арвенской армии.

Почему же ты, милый, в глаза нам не смотришь? Страшно тебе самому стало? Стыдно? Неприятно? Но ты такой же! Такой же как они! И если скажут тебе завтра убивать, а не переводить – пойдёшь и будешь всаживать пули в людей без разбора.

Мне уже не столько страшно, сколько омерзительно смотреть на этих не людей. За что убивают? Ради каких таких принципов? Одного убили и ещё несколько человек – всю его семью – сделали несчастными. Сволочи!

Все молчат, потрясённые, и ждут, что дальше.

А дальше – продолжение пытки.

В нескольких наших ребят тыкают пальцами и выставляют вперёд. Показывают на дерево неподалёку и заставляют копать в этом месте могилу. Никто ещё толком не понимает – это для только что убитого или для всех нас. Откуда-то берутся лопаты. Три штуки – ровно по количеству вызванных бойцов. Возможно, их нёс последний конвоир, я не видела.

В гробовой тишине ребята копают, и с них льётся пот. Это от страха. От изнурительного нервного напряжения.

Я понимаю, что их используют сейчас не столько в качестве физической силы, сколько для показательного урока: следующим может стать каждый из нас.

Пытка продолжается минут десять. Наши ребята опускают бойца в свежевырытую могилу, один из них даже осмеливается перекрестить погибшего, за что тут же получает тычок в бок оружием. И всё это – в пугающей тишине. Слышно только, как глухо падает земля.

Мне страшно. От того, что он уже не увидит солнца и наступившего лета – оно ведь непременно наступит, будем мы живы или уже нет, не поговорит с друзьями, не подарит цветы своей девушке или жене, не обнимется с мамой. Но ему уже точно не страшно. Для него бой закончен. А нам дальше жить…

Один из парней рядом со мной тихо плачет.

Среди закапывающих могилу есть совсем молодой паренёк, почти подросток. Он весь белый, руки трясутся. Наконец разгибается и произносит:

– Можно я передохну?

– Нет, – получив перевод, рявкает арвенец.

– Одну минуту.

– Я сказал, нет! Продолжаем. Ну!

Перевод мы слышим без надрыва, это временно главнокомандующий надрывается, чувствуя власть.