Ольга Володинская - Догоняя время

– Ну… на экстремальный, может быть?

– Отлично… Узнаю лингвиста… Конечно! Вот и подумай – экстремофильные микроорганизмы – это те…

– Которые живут в экстремальных условиях?

– Умница! Почти попала. Нет, правда, так и есть. Если не вдаваться в совсем уж дикие подробности. Видишь, не так уж и сложно. Ну, ладно, на чем я остановился?

– На Улан-Удэ… где конференция была по этим самым организмам.

– Ну, да… на Кубе был, там даже удалось поучаствовать в ловле тропической рыбы. Париж, Буэнос-Айрес, Барселона, Казань, Голландия, Южная Корея – все сплошь научные конференции. Так что мир посмотрел. Сестра – художник, ты права, она и в детстве хорошо рисовала. Ты мне как-то писала про диссертацию. Сама-то защитилась? Ты и про вождение писала, и про деревню. Как с этим со всем?

– Слушай, я все больше и больше завидую географии твоих поездок. Зависть на глазах приобретает сероватый оттенок. Здорово! – пошутив, перебила его Мила.– А сестренку твою действительно хорошо помню. У меня даже фотка есть, где мы вместе сидим около дома, еще совсем дети. По диссертации и правам все в порядке. Я – девушка целеустремленная. Живу в деревне. Говорю же тебе – домик все-таки прикупила и именно для жилья, а не под дачу. Да. Хотя человек я – сугубо городской, в деревне-то была один раз в институте на первом курсе – на всю жизнь хватило! Помнишь, рассказывала?

– Помню, конечно. И про быка, который за вами погнался, заставив вас бежать дистанцию с препятствиями, и про пряники, которыми можно было забивать гвозди, и про то, как вы заблудились, уйдя, черт знает куда, и про грязь по колено, и как ты, заболев, двенадцать километров пешком шла к пригородному поезду – все твои истории помню, смешные и не очень.

– Поэтому немного грустно иной раз становится. Теперешняя деревенская жизнь отличается от той, которая у меня всегда была, и я долго привыкала. Ну, потихонечку. Как в том анекдоте: наш кот сначала очень боялся пылесоса, а потом ничего, втянулся. Так и я. Сейчас в город меня и калачом жить не заманишь. Не хочу я в эти каменные джунгли. Тесно мне там. Размерчик не мой. А здесь у меня почти абсолютная свобода. Простор! Даже запахи другие. А уж виды!.. Друзья раньше спрашивали: «Ты сегодня где?». «Поеду к себе в Шушенское», – отвечала я. Они звонили и говорили: «Привет, Надежда Константиновна, а дома ли Владимир Ильич».

– На Ленина с Крупской намекали и их революционную молодость в ссылке?

– Ну, да, – рассмеялась Мила.– А потом я сказала, что переехала из Шушенского в Акатуй, поскольку посадили всякую ерунду на огороде, а она взяла и дружно выросла. Смотрю, а там уже кусты колосятся. Что это, думаю, а там баклажаны висят в огромном количестве. Короче говоря, все лето эту махину поливала, полола, перерабатывала, раздавала, в полночь заползала в дом, а в пять утра – подъем и на работу. Настоящая каторга! Говорю же – Акатуй! И не бросишь. Сначала не могла дождаться, когда же отпуск наступит, а из отпуска хотелось скорее на работу сбежать. Вот так и живу. Сейчас, конечно, по-другому, попроще. Мобильнее. За рулем уже давно. А вообще, знаешь, время так быстро летит! Как ветер. Снова скоро наступит зима… Так вот и я бегу. Догоняя время. Но оно все равно быстрее и неумолимее. Не успеваешь оглянуться, как уже – пятница, зима, Новый год…

***

– А ты хочешь все изменить?

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, хочешь, чтобы все стало по-другому?

– Ну, по большому счету, может, и да. Но разве это возможно? Я ведь не жалею ни о чем. Глупо жалеть. Может быть, я рассуждала бы обо всем иначе, чем сейчас думаю, если бы моя жизнь сложилась по-другому. Осознаний таких не было бы, инсайтов, как сейчас модно говорить.

– Фу! Терпеть не могу все эти инсайты, лайфхаки, воркшопы, хайпы, тренды, лонгриды, хедлайнеры, лайки, мессенджи! Как будто по-русски нельзя все это произнести! Засорили наш живой язык донельзя! Скоро он совсем перестанет быть великим и могучим, – неподдельно возмущался Глеб.

– А—ха—ха, – расхохоталась Мила, – не могу сказать, что я в восторге от такой терминологии, но, что поделаешь, веление времени, не мы – такие, жизнь такая, как говорится. Так что жалеть мне ни о чем не стоит, – все еще смеясь, продолжила она, – Жизнь-то уже почти прошла. Дети выросли. Мне в этом году знаешь, сколько лет будет? Кстати, а зачем ты меня превратил в столь юную особу? Я уже не спрашиваю, как ты это сделал.

– Ну, так же нам легче общаться – мы на равных. Как будто и не было этих пролетевших лет, непониманий, обид. А как я это сделал – потом расскажу. Человеческая мысль ушла далеко вперед. Да и наука может многое. Хотя, в нашей жизни, конечно, вернуть себе молодость, да и то лишь внешнюю, можно лишь с помощью пластического хирурга и различных препаратов.

– Да уж. Иные так возвращают, что на них после этого смотреть страшно. И потом – ну, разгладили лицо и, как ты правильно сказал, внешне вроде бы все красиво, но возраст-то все равно никуда не денешь, даже если чувствуешь себя моложе, чем ты есть.

– Ну-ну, только не надо об этом. Это ведь все относительно. И на детей нечего оглядываться. Жизнь дана тебе. Ты понимаешь это? Те – бе. Ты ею вполне довольна? Только без рассуждений, пожалуйста. Да или нет? Не задумывайся, – добавил Глеб, видя, как Мила нахмурила лоб и прикусила губу.– Ну? Ты счастлива? Отвечай, как на духу! – шутливо приказал Глеб.

– Скорее – нет, – после некоторого раздумья грустно покачала головой Мила.

– Ты меня очень огорчила. Как же так?!

– Ну, знаешь, как-то иногда кажется, что никому не нужна, никто по-настоящему не любит, не понимает, не ценит. И никогда, собственно, никто не любил, не понимал. Так все идет как-то по инерции, по привычке. Я многое осознала, многое переосмыслила, на многое смотрю совсем другими глазами. И поступать стараюсь не так, как я это всегда делала раньше. Но…

– Видишь ли, от родного человека всегда ожидаешь понимания, а не получая его, страдаешь. Неродные люди, как бы имеют право заблуждаться на твой счёт, это нормально, они же – другие, чужие. А вот родные… Их непринятие и непонимание и тем паче внешнее равнодушие гораздо более болезненны, – продолжил ее мысль Глеб.

– Ну да. Особенно, когда многие как-то раздраженно пытаются иной раз тебя поучать или отмахиваться, как от назойливой мухи. Детей, например, вообще раздражаешь и кажется, что только мешаешь. Лишний элемент. Чемодан без ручки – нести тяжело и выбросить жалко. Если что-то скажешь – это вызывает бурю эмоций, гнев, какую-то брезгливость, пренебрежение, даже если скажешь вроде бы по делу и без навязывания своего мнения. Но ведь, если не скажешь, то тоже плохо – почему не предупредил, если знал, что может все плохо или как-то не так получиться… Короче, выходит: и так сволочь – и так сволочь, как в том анекдоте про тещу… Вкладываешь одно, а получается, вернее понимается совсем другое, иногда прямо противоположное. Забота воспринимается как назойливое авторитарное нравоучение, элементарное внимание – как грубое и навязчивое посягательство на личную свободу. Иными словами, не лезь не в свое дело! Помалкивай, знай, пока не спрашивают. Все вызывает обратную реакцию, совсем не ту, которую ты мог предположить. Остальные порой тоже либо пытаются изображать из себя гуру и что-то такое умное изрекать, какие-то давно известные истины, либо просто вдруг становятся ужасными ханжами, моралистами и лицемерами. Собственно, не становятся, а вдруг резко проявляют это в себе. В то время, когда тебе просто плохо и нужно обыкновенное дружеское участие. И пара слов всего: ну, что ты? Ничего, мол, пройдет все, чем помочь тебе и как. Подскажи, если сама знаешь. Может, просто рядом побыть? Вот и все. Хотя, возможно, я и несправедлива… и это просто хандра, сплин, простите уж за иностранное слово, – деланно извинилась она.