Ник Перумов - Я, Всеслав (сборник)

Куртки-штормовки на моих гостях были самопальными, удобными, под себя шитыми, в меру потёртыми – сразу видно, в лесах эта пара не новички, хотя кто их знает, конечно, пока в деле не побываешь – за ставни век не заглянешь, как говаривали в моё время.

– Здравствуйте! – первой начала гостья. Глаза у неё большие, светло-серые, вот только какие-то блёклые. Не встретишь больше на Русской земле синеглазых красавиц. Перевелись. То ли за океан подались, кому позволили, то ли линзы контактные надели.

– И вам здравствовать, – ответил я, стараясь, чтобы мой бас не перешёл бы в совсем уж неразборчивое рычание. – Входите, гости дорогие, откушайте, что послано…

Посмотрим, что теперь скажешь, голубушка.

– А… спросить можно? – казалось, девчонка вот-вот поднимет руку, точно первоклашка-отличница. – Кем послано?

Попалась, милая. Завелась с полоборота, как теперь говорят. И даже не думает об осторожности.

– Кто собирал, чьи руки на стол ставили, да чьи слова тем рукам помогали, – спокойно ответил я.

– Неправильно то. Откушайте, чем Бог послал! Вот как надо! – Она укоризненно уставилась на меня. – Потому как всякое яство – от Бога, и радость вся, и жизнь сама…

– Да ты никак сама из обители будешь, что ли? – спокойно спросил я, стараясь, чтобы ничего из моих помыслов не отразилось в голосе. Хотя мысли лезли, признаюсь, не самые весёлые. Ведь означали эти гости только одно – выследили-таки меня, черноризцы. Выследили, как есть, – не зря по окрестным болотам осенью лазали туристы какие-то странные, что под гитару не Высоцкого с Визбором, а «духовное» пели, думали, я не услышу, что ли?

За тремя болотами хоронились, за семь вёрст почти – да только я всё равно услыхал.

– Из обители, Свято-Преображенский монастырь, что в Новгороде, – так же спокойно кивнула мне гостья. Странно – на монашку совершенно не похожа. Да и парень – бицепсы гимнасту впору. Таких в молельне да на монастырском подворье не накачаешь.

– А раз из обители, то и ладно, – свернул я опасный разговор. Не время пока их сверх меры дразнить. – Входите, не чинитесь, у порога не стойте, пятого зазывания ожидая! А зовут-то вас как, гости дорогие?

– А… Я вот – Лика, а он, – девчонка мотнула стриженой головой, – он у нас Ярослав. Правильно?

Напоминаешь ему словно, чтобы из роли не вышел, имя, на день придуманное, не забыл. Видать, плохо моё дело. Даже в мелочах норовят ущучить и уязвить. Вот как с этим именем.

– Умгу, – выдавил из себя парень, набычиваясь и опуская взгляд. Разговаривать он явно не желал. А ещё – он меня боялся. Не по-хорошему боялся, как опасается настоящий солдат сильного врага – что и помогает тому солдату не лезть на рожон, а драться с умом и толком.

Бойся, детинушка, бойся. И не таких, как ты, повидал я за немалый срок. Разные приходили, разноязыкие и разных поверий, и за глазами их раз за разом являлось мне всё то же – жгучая ненависть, густо смешанная со страхом.

И на ёлку влезть, значит, и штанов смолой не замарать. Что в конце концов всех их и губило.

Гостья моя слегка замешкалась, представляясь – имечко-то явно вымышленное. Не хотела, как видно, называть монашеское прозвание, которым нарекли в обители. Эх, эх, черноризцы, хотя и кланяетесь вы Белому Христу, а всё равно старые обряды крепко помните, хотя даже и себе в том не признаётесь, боитесь. И правильно делаете. Ведь если назвать своё подлинное имя, отдаёшься во власть его услыхавшего. Всё ты верно писала, Медведица, Урсула, – вот только для кого или для чего?

Ну, так или иначе, долго гостей на пороге не продержишь.

Вошли в горницу. Лица гостей моих разом, как по команде, обернулись к красному углу – однако на треугольной полке для образов был у меня свален всякий нужный в хозяйстве мелкий инструмент, икон же там отродясь не стояло.

И без меня достаточно у Белого Христа молельщиков.

Гости мои – ни он, ни она, похоже, ничуть этому не удивились. Даже не спросили: на что ж, мол, нам, православным, креститься, в дом входя?

Только чуть заметно дрогнули ресницы у той, что назвалась Ликой.

Спутник её быстро оглядел всё вокруг – цепко, остро, умело; похоже, уже прикидывал, чем и как здесь можно драться, коль до этого дело дойдёт.

А оно ведь, похоже, дойдёт, безрадостно подумал я. Эх, вы, иерархи черноризные, девчонок уверовавших на верную смерть ведь гоните.

Впрочем, пока ещё всё ничего, никто никому в горло не вцепился. И я продолжал играть роль радушного хозяина, усадил их за стол. Перекрестились они, бедолаги (глаз с меня не сводя!), слова свои заветные пошептали – а едят едва-едва. И видно ведь, что голодные! – а всё поставленное только попробовали, словно только что отобедали, а у меня – лишь из вежливости. И ещё – осторожничают. Ярослав этот молоко медленно-медленно тянул, точно боялся – жаба на дне окажется. Помилуйте, что вы, давно время таких шалостей прошло; да и не в моих это правилах – гостей травить. В честном бою переведаться, грудь на грудь, или в каких других умениях померяться – это могу, а вот так, ядом – этим только в Царьграде пробавлялись, было время, когда и у нас ту же напасть чуть не переняли, но – пронесло-таки.

Словно бы и через силу, однако всё же поели. Мало-мало – но честь хозяину оказали.

Пора и посерьёзнее разговор заводить. Не закусывать же тебя сюда принесло, Лика из Свято-Преображенского монастыря!

Я потянулся к пыхтящему самовару.

– Чайку?

– Это можно! – откликнулась Лика, повернув ко мне своё округлое, не без приятности лицо; и совсем хороша вышла бы дева, – но вот глаза эти блёклые… Ровно у мертвеца, убереги нас силы лесные!

Моё дело простое – налил гостям чайку. Сидим. Молчим. Закон строг – пока гость не насытится и сам говорить не начнёт, расспрашивать его невместно. Ну а мне сейчас язык за зубами держать и вовсе велено.

Ярослав-молчун сгорбился над полной чашкой – туча-тучей, словно и не чаю ему я с мёдом предложил, а конской мочи. Лика же эта вроде как ничего, освоилась. Глазками – туда-сюда, по углам, по полкам, по печке…

Смотри, милая, смотри. За погляд у нас денег не берут. Знаю, чего углядеть надеешься, но неужто ж, сюда собираясь, рассчитывала совсем умом тронувшегося застать? Далеко упрятаны мои снасти, не всякий глаз углядит, не каждая рука поднимет, редкая нога дорогу к ним сыщет. Силы лесные и заповедные к ним тропы затворили. И уж тут никого не пропустят, как ни пытайся им взор отвести.

Мельком пожалел я, что давно канула в безвестности старая моя приятельница, в незапамятные времена на страже рубежа меж Явью и Навью поставленная. Мудра, ох мудра была старая и куда поболее меня видала…

Но – вот наконец и с чаепитием покончили. Пора уже мне, как Бабе-яге, той самой подруге моей, гостей спрашивать с пристрастием: «Дело пытаешь али от дела лытаешь?»