Евгений Попов - Каленым железом

…барышнин животик, оголившийся под модной короткой майкой. – Ну, прямо как сейчас написано, про нынешних дурочек!

…платье штапельное… – Штапель – дешевая ткань из искусственного волокна.

Я и писатель, я и художник, я и Моби Дик, я и сын лейтенанта Шмидта. – Это он так острит, идиот.

…ребята из группы «Арт-дизайн»… – См. рассказ «Арт-дизайн» в этой книге.

…хинди-руси, бхай-бхай! – Русские и индийцы – братья. Расхожий лозунг времен великой дружбы советских коммунистов с Индией (Америка дружила с Пакистаном).

Чойбалсан. – Чойбалсан Хорлогийн – народный коммунистический герой Монголии, большой любитель Сталина. Помер в Москве в 1952 году, то есть задолго до времени действия этого рассказа.

Ее губы шевелились, но она ничего не говорила. – «Мир такой справедливый, / Просто нечего крыть. / – Филя, что молчаливый? / – А о чем говорить?». «Добрый Филя», одно из самых моих любимых стихотворений Николая Рубцова (1936–1971), которого я немного знал в юности. (См. мой роман «Подлинная история „Зеленых музыкантов“».)

Ну, я не знаю – может, оно кому и лучше совсем ничего не знать, как писали те древние философы, о которых мне раз толковал по пьянке Витенька, но я-то вот теперь знаю, и я совершенно спокоен, я точь-в-точь так спокоен, как должен быть спокоен тот ихний человек, который, по утверждениям древних этих философов, не должен ничего знать, и от этого-де жизнь его становится спокойна, мудра и блестяща. А я знаю все! И как мне стыдно было бы, да меня просто корежит от стыда, что я бы мог не знать. Какой бы я тогда был слабый…

Я сейчас работаю на штатной должности в институте лесного хозяйства – зверюшек считаю, чтобы потом ученые определили, сколько их еще в тайге в среднем осталось до полного истребления. Это я сейчас. А раньше я имел переменные факты биографии. В частности, по договору с хозяйством охотничал в Эвенкии, а также 1 год 7 месяцев, если не считать предварительного заключения, отбывал по недоразумению примерно в таких же местах, что и охотничал.

Всякое в жизни бывает.

А это «всякое» заключалось в том, что когда мы с Касымом прилетели в город К. и пошли ночевать к его сеструхе на станцию Е., то мы не знали, дома она или нет.

И абалаковские наши рюкзаки затащили в подъезд, чтобы наверх не переть и чтоб шпана не свистнула. Затащили, а сами поднялись в ихнюю квартиру, но сеструхи не было дома, а когда мы спустились обратно вниз, то там уже стоит сотрудник и нежно нас спрашивает:

– Скажите, это не ваши вещи?

– А то чьи ж еще? – отвечаем. А у самих хоть очко и играет, как говорится, да и ничего, думаем, выкрутимся.

– Развяжите, пожалуйста, ваши рюкзаки, – ласково говорит этот гражданин, показывая нам красную книжечку.

– Ну и что, что книжка! На каком основании? – запрыгали мы, как бобики. Но было поздно.

Потому что он тогда лишь мигнул, и нас оперативники под обе руки и сволокли в желтую машину. Привезли, полезли в рюкзаки и очень удивились.

– Вот те раз, – говорят. – Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь. У вас есть разрешение, например, на этот охотничий нож?

– Нет, – говорим. – Мы ж из тайги.

– А на этот обрез? А на этот пистолет ТТ?

– Нету, – говорим. – Мы ж из тайги.

– Ну, скоро, видать, мы ее опять вам подарим, – сулятся они.

И как в воду глядели. Потому что как тряхнули капитально наши «абалаковские», так у них на линолеуме и вышла чистая осыпающаяся горка – по колено неклейменых собольих шкурок.

Ну и что? Встать! Суд идет! А нам, главное, обидно – ведь вовсе и не мы им были нужны. Там внизу у кого-то квартиру обчистили, а они искали. Вот и искали бы кого надо, а мы-то здесь при чем?

Да ладно! Что там вспоминать! Отсидели с Касымом и вышли «по половинке». Подельник сразу на Чукотку подался. Ну его, говорит, начисто, этот город К., коли тут счастья нету.

А я-то приторчал тут, я-то приторчал, я-то капитально приторчал.

Видите ли, эта касымовская сеструха Танька (она у них от другого была отца, от русского), эта белая круглая добрая Танька, она мне не только в лагерь все очень хорошее писала, но шли мне даже от нее некоторые очень жирненькие посылки, даром что студентка пединститута. И вот как-то так мы с ней хорошо встретились, когда я вышел, что там я с ней и остался на станции Е., где она комнату у старухи снимала.

А только как остался? Я остался, конечно, побыл, а потом мне же опять надо. Я всегда пою: «Двенадцать месяцев тайга, остальное – город». Я без тайги не могу. Мне без тайги душно. Я тут тогда сразу в этот лесной институт поступил. Ничего, взяли, плевать им на судимость – путние мужики везде нужны. Ну и я тогда опять с ходу в тайгу. И чего там только со мной не случалось! И доходил в Саянах, когда академика Федотова выводил в районе Джойско-го тасхыла, и с мишенькой мы один на один встречались, да только я не о том.

А я о том, что Танька ко мне странно прикрепилась и каждый раз меня назад ждала. И как я в городе, так – господи! – счастливее ее нету. Она не то чтоб ко мне лезет и ластится, а просто так это… вожмется в меня и бормочет там что-то это: «Маля мой приехал, хорошенький…» – и это… тычется в меня губами, прямо там, на аэродроме. А мне и неловко как-то, а с другой стороны – ух как это! Даже и не понять. «Да ведь и я тебя люблю, что ли?» – думаю.

Короче, в один мой приезд мы с ней взяли да и расписались. Денежки-то у меня были. Денежки у меня всегда есть. Дедушка Денежкин меня ребята звали. Но она, честное слово, ясно, конечно, что не из-за этого. На кой хрен тогда, спрашивается, ей было мне такие письма в лагерь слать, если из-за этого? Так что я как тогда считал, так и сейчас твердо думаю, что тут самая настоящая была и есть любовь. И ничто иное.

Ну и мы, значит, расписались. И я купил двухкомнатный кооператив, чтоб она наконец от той самой тети Фе-ни съехала и принялась выстилать наше семейное гнездо.

Все как у людей. Финский гарнитур мы достали: лежаночки, оттоманочки, полированный стол, зеркало в полстены и вся прочая подобная дребедень. А только у меня ведь работа такая, чтобы я был в тайге. А пуще того и самому охота. Знаю ведь, что и Таньку люблю и не совру, что мне приятно запустить в ванну шампуня, чтоб в этой пене плескаться, а только как мне все ж покойно, как хорошо, когда я разведу меж камней маленький костерок, и котелок булькает, и нету никого кругом на много верст – хоть кричи, хоть пали: никого не дозовешься.

Я ведь и Витеньку тут совершенно не виню. Витенька тут совершенно ни при чем. Я вот иногда думаю, что, может, Танька «при чем»? Так, с другой стороны, и ее винить не за что. Она меня как тогда любила, так и сейчас любит. Это и она мне говорила, да я и сам вижу.