Юрий Иванов - Тот, кто придет за тобой

– Вот, товарищи, и областная прокуратура, – Игорь Самохин, по кличке Братец Кролик, встал из-за стола, – Пал Андреич Сазонов, если кто не знает, – следователь по особо важным делам. Здорово, Паша, проходи, сейчас обсудим перспективу и наметим рамки операции.

– Давай наметим, вываливай, – Пашка знал Игоря Самохина давно. "Братец Кролик" его звали только свои за аналогичное обращение к подчиненным: "братцы кролики". Опером тот был резвым и хватким, умел и сам добыть информацию, и анализировать чужую, и удачно реализовать ее. Много дел они своротили с ним вместе.

Игорь был нетерпелив и азартен, основной его поговоркой было ленинское: "Давайте ввяжемся, а там посмотрим!". Надо сказать, рисковый стиль начальника отдела приносил пользу очень часто, ну, а если ошиблись, – извини парень, уж больно ты на преступника похож, не обижайся. Впрочем, как заметил Сазонов, на эту контору люди почему-то не обижались, видимо, так и не вышла из человечества память о не столь уж и далеких годах светлого коммунизма и его верных опричниках. Себе дороже.

Обсуждая рамки операции, обычные, в общем-то, по делам о взятках, Павел увлекся, профессионально делая замечания о дислокации. Он чуть не забыл, что обсуждаемый "объект" – есть его хороший приятель Женя Демин, такой же, как он сам прокурорский работник, и что работать надо опять против своего, и все это привычно мерзко, противно и очень похоже на предательство.

Что греха таить, подобных ситуаций было в его следственной жизни много. Система, как страна: – то ухабы, то пригорки. Не все было в ней гладко, ох, не все! Но в случае с Евгением жрал сердце какой-то червяк, душило какое-то нехорошее чувство, может, чувство жуткой несправедливости происходящего.

Что у них было? Кто-то настучал, что к Демину приезжал адвокат из Москвы – лицо кавказской национальности с каким-то пожилым приличным бабаем в галстуке, и имели они долгую, на час с лишком, беседу. Пили чай и оживленно разговаривали о том, что надо бы выпустить из-под стражи некоего Вагита, парящегося сейчас в СИЗО на нарах за чек героина. "Барабан" (кто он – узнать не удалось, но кто-то подозрительно знающий слишком много) слышал разговоры о посильной материальной помощи прокуратуре Лопатинского района в лице ее руководителя Демина. Беседовавшие забили стрелку на сегодня на шестнадцать ноль – ноль.

Готовность черных жителей степей и гор помочь прокурору, в случае положительного исхода дела, и явилась основой разрабатываемой операции. Плюс ко всему железная уверенность Братца Кролика, что Женя взятку возьмет и его многозначительные намеки на агентурные данные. А ведь Кролик Демина тоже хорошо знал, знал, потому что когда-то учился с ним вместе в университете.

В кабинет райпрокурора уже были вложены микрофоны, телефон – само собой – также стоял на прослушке. Уже было установлено негласное наблюдение за "объектом". Городок Лопатин еще пребывал в мирном полусонно-алкогольном состоянии, а на прилегающей к управлению улице областного центра уже разогревались моторы служебных машин, оборудованных всеми необходимыми средствами связи.

Уже на всякий случай неприметными бритоголовыми мальчиками, похожими на быков какой-нибудь бригады, проверялось оружие, наручники и иные необходимые спецсредства. Уже кто-то начал готовить в пресс-центр сообщение о борьбе с коррупцией и задержании крупной фигуры правоохранительной системы. И даже может быть, кто-то шибко шишковатый поглядывал на висящий в шкафу китель и размышлял о необходимости приобретения новой орденской колодочки.

Бездушное и безжалостное колесо следствия ожило; и медленное, но неумолимое движение его, цепляющее на свои зубья цепь фактов, событий и действий, неразрывно связанных друг с другом, потекло в сторону городка Лопатина, чтоб раздавить и перемолоть в мясной фарш человека, когда-то сделавшего одну маленькую глупость – связавшего с системой свою романтичную, юную, простенькую и незамысловатую жизнь.

Оперативная "Нива" под управлением Самохина шла по шоссе спокойно, не привлекая к себе внимания, а Пашка сидел на переднем сиденьи и, закрыв глаза, размышлял, чтобы такое предпринять, чтобы предупредить Демина, потому что захват, обыск и допрос Женьки был для него мукой страшной. Внутри переворачивалось все, жгло желудок, а к горлу подступал мягкий ком и стоял там, перекрывая дыхание. Натянутая вдоль тела нить вибрировала и звенела. Мысли вращались в голове со скоростью звука, но не находили решения, и вновь и вновь возвращались на круги своя. Выхода он не видел, ибо сам был заложником, пешкой, которую грубо двигают, туда, куда она идти не хочет, с помощью винтиков, зажимов, шестерен, насильно сжимая его совесть в огромном стальном кулаке.

Он, конечно, мог остановить машину и выйти или не соглашаться сразу, но он сам тоже был таким же шурупом или звеном в цепи, он привык к этой бессовестной жизни, к принадлежности к некоей корпорации, могучей, но слепой и глухой к мольбам задавленных и замученных ею людей.

Она, эта корпорация, давала два главных ощущения, очень необходимых любому человеку – ощущения, что за тобою правота и чувство защищенности. Правда, одновременно, она душила свободу, веру в людей, в Бога, дарила цинизм и эмоциональную холодность, отнимая надежду на то, что все когда-нибудь изменится к лучшему.

Работая здесь, ты точно знал – никогда. Никогда люди не перестанут убивать, грабить, насиловать и воровать, никогда начальники не будут защищать своих подчиненных, а те – любить и уважать их, никогда не наступит спокойствие и ощущение правильно сделанного дела. Минусов здесь было больше, чем плюсов. Да плюсов вообще не было, потому что ощущение себя маленькой частью чего-то большого убивалось страхом замены и страхом собственной стандартности. Тебя могли без труда выбросить, вставив в освободившееся место другую деталь, с юными восторженными глазами, романтикой и благоговейным почтением к профессии, которой, честно сказать, никогда не занимались благородные люди прошлого, потому что считали ее сродни профессии палача.

Самое смешное, что он тоже когда-то был такой же новенькой деталью, а потом … потом стал жить как все, уговаривая себя, что до пенсии оставалось все меньше и меньше. В последнее время он служил только для того, чтобы на следующий же день уйти, убежать от душившего его стыда и "кровавых мальчиков", снившихся ему в бесконечных ночных кошмарах.

Страшно. Противно за себя, стыдно до слез, но страшно. Одному против этой машины, пожирающей головы человеков, – верное самоубийство. Тебя просто не заметят, раздавят и проедут дальше, и ты останешься за полгода до выслуги, в сорок лет начинать все сначала, с нуля. А это уже невозможно, потому что уже нет, и не может быть у человека в таком возрасте главного – веры, разве только остается вера в Бога и в бренность всего сущего на этой земле. Потому что ты не на нуле, а на минусе. Минусе, равном объему собственного негативного опыта.