Анатолий Андреев - Игра в игру

Игра стала подозрительно напоминать мне суррогат жизни, неуклюжий способ отгородиться от главных жизненных проблем – и одновременно саму суть, вещество жизни. Научиться играть в эту новую игру было очень и очень непросто. Что-то не видно было вокруг мудрых Магистров, спешащих разъяснить тебе тонкости правил Игры-Жизни. Да и сами правила нигде не были писаны. Не видно было ни зрителей, ни участников, хотя, как говорится, жизнь бурлила под напором и тех, и других. Зрители не понимали, что они и есть участники, а участники не догадывались, что сами же являются зрителями. А я…

Но не может же быть, что я, Главный, один играю в невидимую игру с целым миром! Тут даже мое большое самолюбие скромно потупливалось, прикидываясь здоровой амбицией, и корчило рожицы себе же. Мне было неловко перед самим собой. Я ничего не понимал. Но хотел понять все.

И я увлекся литературой. Добро и зло вновь стали компонентами игры, которые волновали и воспитывали мою душу. Божественная игра! С одной стороны, литература страшно похожа на жизнь, с другой – всячески дистанцируется от нее и подчеркивает свое превосходство. Играет. Спутаешь – окажешься в дураках, не разглядишь глубинное сходство – опять же хохот за твоей спиной. И жаловаться некому, и никто не объяснит, и меньше всего те, кто что-либо понимает в литературе и жизни. Нет, я не читал; я принимал вызов, играючи брошенный кем-то неизвестно кому. Причем здесь я?

В игре не все возможно объяснить.

Потом я увлекся девушками, словно выпорхнувшими стайками со страниц книг на улицы моего города. Как говорится, пришла пора. Любовные игры показались мне самыми пленительными и сладкими из тех, что я знал.

Играючи я окончил университет по виртуальной специальности журналистика (профессия – быть свидетелем важных событий, ни в коем случае не участником: это непрофессионально), сделал карьеру никак не связанную со специальностью (добился стабильного положения, натренированно гася улыбку на губах и никому не открывая душу), женился, едва не развелся, вошел в пору зрелости…

Все, как у людей, только они жили, а я – то ли наделял игру качествами жизни, то ли узнавал в жизни гримасы игры, вспыхивавшие зарницами легкомыслия в самые ответственные моменты. Я жил подмигивая и готов был ловить мимолетные линии улыбок везде и всюду. Молнии казались мне кривой усмешкой дьявола, череп улыбался виновато и тактично, любезно лыбился крокодил, прятали улыбку утки, глумясь над теми, кто смеялся над ними; клоун смешил меня улыбкой молодой луны, а полумесяц паясничал, изнемогая от распирающего его смеха над гармонией мира.

Кто же в этом мире смеялся последним? Кто?

Ха-ха-ха! Emori risu. Помирать от смеха.

Постепенно принцип игры распространился на все мои отношения и – джин был выпущен любопытным мальчиком из бутылки! – стал их сутью. К сорока годам все для меня стало игрой. Я играл в верность, играл в любовь, играл в счастье и несчастье. Жизнь для меня превратилась в сладостно-мучительную игру. При этом меня, закоренелого игрока, не покидало ощущение, что здесь что-то не так. Чем больше было игры, тем серьезнее оставался осадок.

Именно в это время я встретил женщину, которая любила ночь.

Omnes una manet nox. Всех ожидает одна и та же ночь.

На вокзальной площади, с которого отправлялась моя электричка (мы с женой Электрой ехали на озеро и встречались в третьем, самом безопасном, вагоне), я увидел феноменальную женщину, отмеченную совершенными формами, что, по законам природы, позволяло ей свысока смотреть на мужчин и – исключение в природе! – выбирать. Сразу же бросалась в глаза некая божественная лепка, потрясающий гармонический замысел Творца, придававший облику Творения законченность образа. Темные средней длины волосы, идеально полная выпуклая грудь, умопомрачительных пропорций ноги, талия, подчеркнутая легким платьицем, лодыжки, плавно продленные в босоножки.

Недостаток был только один: она словно слетела с небес или с ленивой грацией сползла с обложки стильного журнала. Рококовая?

Право выбора, безоговорочно признаваемое за ней площадью (это было очевидно), заранее ставило мужчин в зависимое, несколько неловкое положение – в положение женщины, если уж быть до конца откровенным. Женщина смотрела перед собой, взглядом раздвигая толпу и расчищая пространство; и каждый чувствовал: она была абсолютно уверена в том, что все остальные любуются ею, провожают ее взглядами, простреливают площадь любопытными взорами из конца в конец. Ее совершенство и недоступность были гарантией того, что мужское внимание становилось отчасти бескорыстным. Совершенство, как ни странно, ограждало ее от людей, делало одинокой. Мне кажется, девушки даже не ревновали к ней своих скукожившихся спутников; напротив, активно обсуждали ее достоинства. Девушки рады были узреть женственность такого невероятного качества. Наличие подобной женщины в мире делало женщин вообще более загадочными и немного неземными. Женщина не просто шла, она мстила всем мужчинам на свете. Но не отметить ее своим вниманием уважающий себя мужчина просто не мог. Каждое движение бедра заставляло трепыхаться не только светлое платьице, но и темное мужское начало, поселившееся в благородном сердце. Такая женщина незримо была связана со всеми мужчинами. Нельзя было не заметить подобный вызов, не поставив себя в неловкое положение. К барьеру, мсьё!

По площади вальяжно двигался символ, обремененный объемным чемоданом на колесиках. Казалось, главный смысл ее появления в публичном месте – развеять одну из самых загадочных и, соответственно, пустых фраз, выдуманных человечеством. Я имею в виду, разумеется, набор слов, за который мне всегда было неловко, а порой стыдно: «Красота должна спасти мир».

Слава Богу, за Красоту есть кому вступиться. Дадим слово Петронию. Говори, Гай Арбитр. «Raras fecit mixtures cum sapientia forma». «Красота редко сочетается с мудростью».

Спасибо, Гай. Это то, что надо.

Именно в древнеримском ключе все и происходило: красота излучала деструктив, губительная миссия дивы не вызывала никаких сомнений. Все восхищенно сторонились. Колесики бойко бренчали. Впрочем, шансы привлечь ее внимание, повторю, были призрачны, а записываться в толпы ее робких поклонников не входило в мои скромные планы. К тому же сердце мое было занято, и отнюдь не женой, а Машей. И отчасти Еленой.

Но у кого-то были свои планы насчет меня и своенравной дивы. Геометрия площади причудливо исказилась, и я нос к носу столкнулся с незнакомкой, от одного взгляда на которую в груди приятно разливался неприятный холодок. Я даже не сообразил, что уверенно подхожу к ней, пока она не подняла на меня свои карие глаза, в которых – клянусь непорочностью девы Марии! – мелькнула тень беспомощности.