Наталья Уланова - Все возможно (сборник)

…Марта спала, но голод не утихал, а напротив – усиливался. Он ей снился. Голод виделся сухим дремучим древом с тонкими и колкими ветками. Он хватал её ими, хлестал, обвивая… Было больно и нестерпимо обидно.

«За что бьешь? Мне и так плохо…» – пыталась прокричать ему Марта.

Но голос гасила безысходная тоска, имя которой – смирение. И вновь, зажмись и терпи. Даже во сне.

…Но, было бы неправильным, если не случилось чуда, и Марта бы окончательно не выздоровела. А где же ему случиться, если не в том же самом сне?..

Спит Марта и видит, как по перрону бегает обеспокоенная мама, выискивая кого-то в людях. Может быть, её?

«Мама, мама! Вот же я!» – кричит Марта изо всех сил.

Но та не слышит, не видит, не находит… Тут к ней приближается старый фотограф, что снимал Ромку, устанавливает на треножнике свой аппарат, ласково берет маму за локоток и предлагает заглянуть в объектив. Мама соглашается, припадает глазом… Несколько секунд ничего не происходит. И вдруг: вскрик, вспышка, вылетает птичка… И вот уже мама кормит Марту из котелка густым наваристым супом, отламывает от белого батона большие ломти и вроде как нечаянно целует ей руку… Чудо, но Марта наелась так, что не в силах проглотить больше ни ложечки. Она радуется, смеется, жмется к маме. А тут и война заканчивается. И снова всё хорошо.

Поезд качнуло.

И только теперь Марта напугалась: а где же сестра?! Она в страхе глянула в котёлок и облегченно выдохнула. Супа там еще до краев, будто не ела. Но мама куда-то исчезла, и сестры не найти…

Качнуло еще сильнее.

Марта с трудом разлепила глаза. В теплушке тихо, все спят. Только сестра сидит рядом и напряженно всматривается в лицо.

– Ты где была?.. – с трудом разжимая спекшиеся губы, спросила Марта. – Мама приходила… Война кончилась.

Сестра смолчала. Но почуяла, поняла, что глаза сестры смотрят дальше. Она видит мир, где нет усталости и непрестанной борьбы на выживание. Она видит победу, маму… И не надо её разубеждать!

Ровный свет лился у Марты из-под ресниц, не оставляя ни тени сомнения, что вскоре всё поменяется. И непременно к лучшему.

Эта вера, эта тяга к жизни помогли Марте подняться. У одной сестры не хватило бы для этого сил.

Прошло несколько месяцев. И так же нежданно-негаданно, как когда-то подсадили в вагон, их с сестрой неожиданно высадили на какой-то станции, передали на руки новому начальству, а вагон покатил дальше.

Вот так они приехали в город Краснокамск.

Чайки еще немного покружили над водой и, прокричав ей что-то эмоциональное, дружно, как сговорились, повернули к берегу. На первом же, ожидавшем их фонарном столбе, они, было, разместились удобно, но заняться привычными делами не получилось. Если бы чайки могли, они, наверно, вздрогнули от неожиданности. В предрассветной темноте зарождавшегося утра вырисовался одинокий силуэт. Птицы беспардонно уставились на человека, примостившегося на бульварной скамейке. Появление столь раннего незваного гостя их насторожило, удивило, взбудоражило. И никак не порадовало. Мало того, что эти люди снуют денно и нощно, так и на законное время, выходит, покусились. Всё как-то не так, нечестно, неладно…

Дела-а-а…

От несправедливости, а может потому, что о берег неожиданно разбилась волна, рассыпав каскадом холодные капли, чайки принялись исступленно кричать, бить крыльями. Человек будто вышел из оцепенения и внимательно посмотрел на беспокойных птиц. Но вновь, отчуждённый, затуманенный, о чём-то надолго задумался. Затем услышал шум нарастающего прибоя, поёжился, представив какой в этот час может быть вода в море.

Само же море виделось чёрным, грозным, волнительно бесконечным… Без горизонта.

Ветер потешился с волнами и срывался теперь на суше. Он затянул свою воющую мелодию в кронах старых деревьев, и стало совсем тоскливо.

Человек будто прирос к месту, и, казалось, не может теперь ступить ни шагу. Но, нет. Он коротко махнул чайкам. То ли приветствуя их, то ли прощаясь с ними… Тяжело поднялся со скамейки и пошел с бульвара прочь. В сторону спящего города.

«Бог ты мой, сколько же лет прошло. Целый век прошёл. …Нет, нет, это всего лишь наваждение, – сказал он себе. А в глубине заблестевших влагой глаз стала заметной усталая мудрость, что наготове и к всепрощению, и к снисходительности. – А сейчас домой и спать. Спать…спать… В одну реку нельзя дважды…»

Да, это всего лишь наваждение, навеянное памятью, что хранит в глубине душа, и иногда её же тревожит.

Увы, время показало: память не остановить. Её возможно лишь притупить, но не погасить вовсе…

Сердце, рождённое для любви, верно держит этот настрой. Не правда ли?..

Всходило солнце. И хотелось во все глаза смотреть на чудо зарождающегося дня.

Что – то тёпленькое, что – то доселе надёжно укутанное просыпалось в душе.

Человек шёл, и будто кто-то выстукивал в его голове слова, а затем складывал эти пронзительные слова в строки, в которых всё, вплоть до сокровенных мыслей, до искренности, до беспощадной боли, не пряталось в подтексте, а рвалось наружу…

…Так для чего же мне тем поздним вечером понадобилось выходить на балкон?.. Честно, и не вспомню. А-а-а, может быть, повесить белье, или снять. Скорее, снять. А на улице всё-таки ночь. Тёмная, плотная, освещенная лишь блеклым светом окон в доме напротив. Это там, внизу, фонари, фары машин, подсвеченные рекламы, а у нас на верхних этажах, ближе к звездам, в это время своя жизнь. Краем глаза отмечаю светящийся молоденький полумесяц. Когда-то мама обратила внимание на то, как он разворачивается в небе. Сейчас висит буковкой «С». Точно, и вечер уже на «с» – «старый». Мы никогда не задумываемся, не подсчитываем, сколько мыслей, чувств, ощущений проносится в нас за один только миг…