Эстер Сегаль - Ландшафты Алигьери

Я ТУТ, конечно же, не чувствую, как я ТАМ благоухаю. Но я точно знаю, насколько и чем.

День (ТАМ) начался, и я (ТАМ и ТУТ) продолжаю играть в игру. В двойную игру своей настоящей и ненастоящей (вот только бы понять, где какая) жизни.

Я упираюсь лбом в прозрачное стекло и смешиваюсь сам с собой. И теряюсь в себе. И постепенно перестаю понимать, кто на кого откуда смотрит.

И еще, наблюдая за этим странным мной, который варит кофе, жует бутерброд, глядит на часы: то наручные, то настольные, затягивает галстук, ставит чашку в посудомоечную машину, надевает пиджак, берет портфель (да куда же он, наконец, запропастился?), достает связку ключей от квартиры и машины и захлопывает дверь, я ТУТ вдруг ощущаю резкий приступ одиночества и жалость к себе ТАМ.

И еще я вспоминаю звонкий шлепающий звук, с которым моя прабабка погрузила белые ладони в колодезную воду в ведре, и как при этом ее косы коснулись деревянного выкрашенного в коричневый цвет пола и двумя змейками проползли по нему, пока прапрадед сделал свои несколько шагов. И мне захотелось туда, к ним.

И тусклый в дневном свете торшер, который я ТАМ забыл погасить, показался мне насмешкой надо мною ТАМ и ТУТ, который почему-то оказался не в том месте. А какое из них: ТАМ или ТУТ, или они оба – не то, не знаю.

Мне еще некоторое время показывали мою пустую квартиру, а потом и она растворилась в недрах коварного зеркала.

Растворилась без следа. И на место растворенного ничего больше не пришло. Разве что на пару секунд мне померещился полузакрытый глаз, обрамленный ресницами, а под ним, пожалуй, еще и ноздря. Всего на несколько секунд. И все. И я так и остался стоять в недоумении.

А где же обещанные последствия всех последствий всех продолжений всех моих начинаний?

А где страшный стыд и боль за прегрешения?

Где адская мука, я вас спрашиваю?

И что это вообще за ад такой?

Чувствуя, что на душе у меня накипело и что мне необходимо излить все накопившиеся вопросы кому-нибудь, я вспомнил о своем проводнике.

– Пойду к Жан-Полю, – всполошился я и направился к выходу.

Я был, естественно, заперт, но не боялся, ибо точно знал что делать: постучать.

И на мой стук возник моментальный отклик снаружи.

Было слышно, как тяжелый засов со скрежетом покидает свои тиски и с легким стуком прислоняется к будочной стене (я в очередной раз отмечаю, что природа вокруг безмолвна, но действия, производимые душами, звучны). Сейчас дверь откроется, и я увижу Сартра.

А вот и…

Сартра снаружи не оказалось. Там меня ждал кто-то другой.

Передо мной предстал бледный худой человек с длинным лицом и острым носом. Лицо обрамляли черные волосы, выстриженные каре.

Человек был узнаваемым, ибо его портрет (а портрет-то привирал, в жизни он не такой приглаженный, – подумал я и сразу же поправил себя: в смерти он не такой приглаженный, а какой он был в жизни, знать не могу, потому и не буду голословно осуждать автора портрета) красовался над самой доской в кабинете литературы в той школе, где я когда-то имел несчастье учиться.

Уроки у нас, по большей части, были скучные, а потому портрету не повезло, ибо изнемогающие под ношей ямбов, хореев и прочих классических красот, исторгаемых гортанью нашей чуть гнусавой педагогини, мальчишки любили изжевать кусочек промокашки, заправить ее в опустошенную трубку от шариковой ручки и плеваться им в цель. А о лучшей цели, чем портрет над самой доской нельзя было и мечтать.

А потому лицо увековеченного портретистом было сплошь усеяно комочками жеваной бумаги, что придавало ему вид существа то ли излишне бородавчатого, то ли переболевшего оспой в самой безжалостной форме.

И все же, несмотря на то, что я привык к нему то ли в бородавках, то ли в оспинах, я его сразу узнал и не в силах сдерживаться, хоть это и прозвучало как-то не особо вежливо, радостно приветствовал его по фамилии:

– Гоголь!

– Рад познакомиться! – ничуть не смутившись, сердечно откликнулся он и раскланялся.

– Николай Васильевич, – продолжил я, как по учебнику, все еще приглядываясь к новому знакомцу: а настоящий ли он.

Тот невозмутимо позволил себя разглядывать.

– Ну, и везет же мне на писателей! – воскликнул я, окончательно поверив собственным глазам.

Русский классик развел руками, в знак то ли сожаления, то ли одобрения по поводу моего удивительного везения.

– Где Сартр? – спросил я, переходя сразу к сугубо деловой части нашего предполагаемого общения.

– Временно отлучился. Я вместо него.

– Временно, – это по какому времени? – уточнил я.

– По его личному, естественно, – уточнил Гоголь.

– Вы тоже проводник?

– Проводник.

– А что Вы вообще делаете в аду?

– Как что? – удивился Гоголь. – Терзаюсь муками.

– По какому поводу?

– Из-за того, что не ту книгу написал.

– Про ад?

– Про ад.

А что Вы вообще делаете в аду?

– Как что? – удивился Гоголь. – Терзаюсь муками.

– По какому поводу?

– Из-за того, что не ту книгу написал.

– Про ад?

– Про ад.

– Я не то чтобы на все сто процентов знаком с Вашим творчеством, но все же: Вы какое именно произведение имеете в виду?

– «Мертвые души».

– А, это то, что товаровед цитировал., – проникся я внезапным пониманием. – Но разве же это про ад?

– Конечно про ад. Про что же еще?

– И что же Вы бы написали вместо этого, если бы имели такую возможность?

– «Души мертвых», – незамедлительно ответствовал Николай Васильевич.

– О, я полагаю, что это было бы нечто в совсем ином жанре.

– Пожалуй, хотя и вытекает из предыдущей темы. Видите ли, мои «Мертвые души» оказались довольно многогранным произведением. И довольно прилипчивым. Это в свое время побудило меня начать писать продолжение. Я планировал еще 2-й и 3-й тома. 2-й том, правда, я впоследствии самолично уничтожил и спустя десять дней умер. К 3-му, соответственно, даже и не приступил, хотя и осмыслил его приблизительную идею.

– И что же это была за идея? – полюбопытствовал я, проникаясь сожалением сожалением о былом пренебрежении литературой.

– Я хотел повторить творческий подвиг Данте. Не случайно же я назвал свои «Мертвые души» поэмой, к чему может придраться любой мало-мальски смыслящий в жанровых различиях критик, который со спокойной совестью должен был бы обозначить мое произведение повестью или романом. Напиши я все тома, так даже эпопеей. Но определение «поэма» как-то не вяжется с моим текстом, если только не воспринимать его как намек, что, собственно говоря, и было задумано. Намек на 3-частную поэму Данте Алигьери.