Эстер Сегаль - Шизофренияяяяяяяя

Эстер Сегаль

Шизофренияяяяяяяя

«Шизофрени́я (от др. – греч. σχίζω – раскалываю и φρήν – ум, рассудок) – полиморфное психическое расстройство, связанное с дезинтеграцией процессов мышления и эмоциональных реакций. Шизофренические расстройства в целом характеризуются фундаментальными и характерными расстройствами мышления и восприятия, а также неадекватным или сниженным аффектом. Наиболее частыми проявлениями болезни являются слуховые галлюцинации, параноидный или фантастический бред либо дезорганизованность речи и мышления на фоне значительной социальной дисфункции, нарушении работоспособности. Первые симптомы обычно появляются в начале взрослой жизни; в целом риск заболевания, по данным исследований, составляет 0,4–0,6 %. Мужчины и женщины заболевают примерно одинаково часто, но у женщин имеется тенденция к более позднему началу болезни».

Из Википедии

«Маразм крепчал, шиза косила…»

Из устного народного творчества

«А не пошли бы вы на хуй со своими таблетками?»

Из моих мыслей во время беседы с моим лечащим врачом

Глава 1. На волю

Утро выдалось не самое удачное. Из таких, с приходом которых долго пытаешься не согласиться. Но они все равно прут, неизбежные, как дежурный осмотр. И единственное, что ты можешь у них отыграть, так это относительную уверенность, что сегодня ты проснулся самим собой.

Впрочем, кто сказал, что это выигрыш?

Иногда мне кажется, что просыпаться кем-то другим предпочтительнее. Интереснее, уж во всяком случае.

А иногда мне кажется, что не собой и есть по-настоящему собой. Только так-то и есть по-настоящему.

И вот именно тогда, когда я так подумала в первый раз, тогда-то у меня возникла моя идея. Поначалу даже не возникла, только полыхнула где-то внутри маленькой и далекой зарницей. И тут же исчезла. А я притаилась и стала ждать ее возвращения, чтобы тогда уже быть готовой и не упустить, а вглядеться в ее ломаную линию, и запомнить, и в одно мгновение вобрать ее всю в себя, а потом расшифровывать на досуге. Тем более что чего-чего, а уж досуга у меня было предостаточно. Как будто специально для того, чтобы разжевывать идею до полного понимания, до каши, до такой степени, чтобы помнить ее даже во сне. И даже в чужом сне.

Так, я уже, кажется, совсем вас запутала, а ведь у меня совершенно противоположная цель: я решила начать этот дневник как раз для того, чтобы выпутаться и разобраться.

И вам помочь разобраться.

В чем?

Знаете что? Давайте-ка я лучше начну по порядку…

Три месяца назад я попала в больницу.

Как это произошло, я не помню. Должно быть, меня нашли на улице. Или соседи вызвали скорую помощь.

Мне кажется, что потом, в процессе лечения, мне кто-то что-то об этом говорил, но я не поняла или не запомнила. Я вообще не придаю значения таким мелочам, поэтому не уделила информации о моем прибытии в лечебницу должного внимания.

Как меня лечили, я тоже не помню. Помню только то, что происходило после одного чаепития.

Вот так: сидела за столом и не понимала, кто я, где я и что со мной. И вдруг увидела чашку. Обычную чашку из грубого фарфора. Белую с бледными цветами, розовыми и фиолетовыми, симметрично наляпанными с двух сторон. С легкой продольной трещинкой, совершенно недоступной для проникновения капель, но уже сильно впитавшей чайный цвет и потому очевидной для глаза.

Вот представьте себе: так сидишь, ничего не соображаешь и вдруг… чашка. И ты понимаешь, что это чашка. И внезапно так сильно постигаешь факт существования этой чашки, как будто сам сливаешься с ней. И чувствуешь, что в этой трещинке сфокусирована сама жизнь. И что все тайны бытия пульсируют в этой чашке, когда ты подносишь ее к губам, а теплое пойло колышется и штормит в ее нехитрых берегах. И что Кант должен катиться к чертям со своими нелепыми определениями вроде «вещи в себе». Потому что какая же эта чашка, например, вещь в себе, если я ее понимаю, как саму себя. И даже лучше, потому что себя я еще не вспомнила, а чашку уже впитала в душу.

Вот с этой чашки все и началось.

Потом я покатала во рту чайную волну и подумала о ее вкусе.

Потом я обратила внимание на стол, покрытый клетчатой клеенкой.

Потом увидела на клеенке несколько липких лужиц.

Потом заметила блюдо, на котором уже ничего не было, кроме нескольких вафельных крошек.

Потом я посмотрела по сторонам.

Там обнаружилось несколько мужчин и женщин в одинаковых халатах. Выражения лиц у них были разные, но в основном унылые. Только один безмятежно улыбался, глядя на собственные войлочные тапки.

Подошва одного его тапка была оторвана и слегка топорщилась. Причем хозяина тапка, по-видимому, это очень радовало и он периодически наступал ногой в другом тапке на эту оторванную подметку, отпускал ее и прислушивался, как она, амортизируя, слегка шлепала по ступне. Тогда он так же тихо подхихикивал процессу.

Тут-то я и поняла, что нахожусь в психушке, и тогда только догадалась осмотреть саму себя.

На мне был такой же халат, как и на остальных пациентах. А тапки – резиновые и совершенно явно не мои.

Я провела рукой по волосам – причесаны и завязаны в хвост. Спасибо медсестрам, значит, они тут неплохо справляются.

За представлением того, как выглядит моя прическа, пришли и воспоминания о моем лице, которым я всегда была очень довольна.

Вот тут и я улыбнулась, заканчивая реальный и мысленный обзор, максимально возможным образом воссоздав картину происходящего и моего в нем места.

С этого дня врачи решили, что я пошла на поправку.

И, соответственно, я себя в этих стенах помню чуть больше месяца, который пробежал довольно быстро, весь напичканный процедурами, осмотрами и задушевными беседами с лечащим врачом, всегда очень позитивно настроенным и очень довольным прогрессом (не вообще прогрессом, а моим личным как его подопечной).

Вот и этим утром мне предстояло усесться в его кабинете, позволить широкому столу темного дерева с бликующим покрытием из оргстекла разделить нас в этом чересчур интимном пространстве и выслушать последние комплименты и важные напутствия.

– Дорогая! – сказал он мне. – Вы выглядите отлично!

– Спасибо! – ответила я и чуть не добавила, что он-то сегодня (впрочем, как и всегда) смотрится не ахти.

– Мы с вами расстаемся, – продолжил он.

«Надеюсь, навсегда!» – чуть было не сорвалось у меня вербальное отражение внутренней речи.

– Надеюсь, к нам в стационар вы больше не вернетесь, – поддержал он мою так и не озвученную мысль, – а будете посещать нас только изредка и только амбулаторно.