Эстер Сегаль - Ландшафты Алигьери

– Итак. Вас удивило, что мученики сами желают, чтобы Вы за ними понаблюдали. Но это именно так.

Видите ли, это большое заблуждение думать, что нас тут заставляют выполнять те или иные действия или подвергаться тому или иному воздействию. Я, кстати, ясно излагаю?

– Вполне.

– Хорошо! – одобрил Сартр и продолжил, – Ээто было бы просто нелепо. И у нас был бы не ад, а какая-то жалкая антиутопия в стиле Оруэлла.

Тут он скосил на меня глаз, и я вынужден был признаться, что не читал, но слышал.

Жан Поль кивнул, удовлетворившись признанием, и повел линию своего повествования дальше:

– На самом деле, каждый из нас сам выбирает путь искупления. И некоторым в данном случае близок следующий вариант: определить свой способ страдания и при этом показать себя другим будущим обитателям этой местности с целью предупредить, а значит, и предотвратить их возможные ошибки в той или иной схожей ситуации.

– То есть бывший вор с отрубленными руками показывается потенциальному вору, чтобы тому не повадно было. Тот (зритель, то бишь) соответственно предпочитает не воровать, чтобы избегнуть подобной увиденной участи. И эта заслуга (зрителя) делится им с мучеником (натурщиком), что сокращает последнему срок наказания.

– Блестяще! – воскликнул Сартр. – С одной маленькой поправкой. Тут у нас никому руки не отрубают. Избавляйтесь от примитивизма.

– Допустим. Но у меня тогда возникает вопрос: я лично как-то не замечал в себе тяги к преступлениям. Почему же просмотру подвергаюсь именно я?

– Ну, если бы Вы были писателем, вопрос оказался бы нелепым: Вы бы описали здесь увиденное в книге, издали бы оную большим тиражом, она бы неизбежно попалась на глаза какому-нибудь преступнику, или даже нескольким, и, тем самым, Вы бы убили одним выстрелом двух зайцев. Остановили бы будущий грех и помогли бы искуплению предыдущего.

– Но я не писатель.

– И это значит, что есть другой ответ.

– Какой?

– А кто Вам сказал, что я его знаю?

Я разочарованно умолк. Но Сартр поспешил меня утешить:

– Зато я точно знаю, что к концу Вашего путешествия Вы его обретете.

– Почему моего, а не нашего?

– Потому что совсем не обязательно, что мы завершим его вместе.

– Но Вы же проводник.

– Но в некоторые места тут вдвоем не протиснуться.

– Не пугайте меня.

– И не думал.

Ноги высохли, и мы синхронно начали обуваться. При этом, раскатав штанины, я обнаружил, что мои дорогие костюмные брюки безнадежно измяты. И тут же поймал себя на мысли, что в аду это совершенно не важно. И тут же поддался рефлексии и породил следующую странную мысль: «Не может быть, чтобы это был ад! Разве же туда попадают в таких костюмах?! В таких даже не хоронят!» Мысль мне не понравилась, и я ее отогнал. Сделать это было не так уж и трудно, тем более что мой провожатый опять приступил к инструктажу:

– Ваша задача проста: смотреть. Внимательно. Приглядываться к деталям. И делать выводы.

– Можно с ними разговаривать?

– Если посчитаете это уместным.

– А если они так не посчитают?

– Постарайтесь, чтобы ваши мнения по этому поводу совпали.

– Но у меня ведь нету опыта. Мне как-то еще не приходилось общаться с мертвыми, – заранее начал оправдываться я.

– Опыта у Вас достаточно, если учесть, что последние два часа Вы только это и делаете.

Сначала мне показалось, что он шутит, а потом, осознав всю подоплеку его высказывания, я похолодел от его правоты: да, я уже два часа безостановочно общался с покойником!

Впрочем, так как для своего мертвецкого стажа он явно прекрасно сохранился, меня это не так уж и напугало.

– Вы готовы? – спросил он, вставая на ноги.

– Смотреть и приглядываться к деталям? Да, – ответил я, проделывая то же самое.

И для пущей убедительности устремил свой пристальный взор в унылый ландшафт, расплывавшийся перед нами на этом берегу. И тут же вздрогнул от неожиданности: в зыбком полусумрачном мареве, дрожащем над бескрайним (по крайней мере, на первый взгляд) полем мне померещился уже недавно виденный мною образ – большой, полузакрытый, как будто от усталости, глаз с густыми ресницами.

Я вздрогнул и перевел взгляд на Сартра. Он, кажется, ничего не заметил.

– Там глаз, – попытался я ввести его в курс дела.

– Вот как? – не особо удивился он.

– Я его уже видел сегодня. В роднике.

– Угу – как-то неопределенно хмыкнул он.

– А теперь здесь, в поле.

– Нам пора идти, – решительно двинулся он, проигнорировав мое замечание. И я понял, что это, по-видимому, относится к области тех вещей, о которых надо догадываться самому.

Мы шли по полю очень долго. Я уже начал выматываться и отставать. Сартр же проявлял недюжинную выносливость. «Наверное, все мертвые такие», – подумал я не без радости. То, что я явно не справлялся с нагрузкой, означало, в таком случае, что я все-таки жив, в чем я уже несколько раз за этот день успел усомниться.

– Уже скоро, – подбодрил меня проводник.

Я пропыхтел в ответ что-то невнятное.

При этом мне очень хотелось, чтобы Жан Поль оказался прав. Но мое зрения заставляло отнестись к его обещанию скептически: куда хватало глаз, простиралось все то же поле.

И все-таки Сартр меня не обманул. И хотя ландшафт и не думал меняться, но зато вскоре, прямо посреди поля, обнаружилось странное сооружение, при ближайшем рассмотрении оказавшееся круглой будкой без единого окна и с наглухо закрытой дверью, для верности запертой снаружи на большой в деревенском стиле засов.

– Что это? – в два захода выговорил я, пытаясь отдышаться.

– Это? – проводник указал на будку, как будто рядом с ней находилось еще нечто, предполагавшее выбор. – Это зеркальная комната.

– Зеркальная комната? – переспросил я. – Это что-то вроде комнаты смеха?

И тут же мне вспомнилось самое первое мое посещение этого аттракциона. Было мне тогда лет пять от роду. И я не очень понял, что же, собственно говоря, смешного в этих корявых отражениях, которыми оскорбляют нас вычурные и глупо установленные по кругу каким-то злым дядькой (а кем же еще?) зеркала.

Мы с мамой представали в этих кривых стекляшках то жалкими карликами, то длиннющими макаронинами, то толстячками и вытянутыми веревочными лапками, то верзилами, практически лишенными конечностей.

Все люди очень смеялись, а мне хотелось плакать. Потому что вдруг показалось, что эти зеркала могут быть и правдивыми, и что они возвращают человеку ту самую потайную суть, которую он скрывает от самого себя, а узрев в куске стекла, не смеет опознать и отрицает тождество рапирой смеха.