Вячеслав Морочко - Житие Блаженного Бориса

– Да нет, людей хоронят, как раньше на кладбище. А нас, наверно, скоро закроют. Жители не хотят, чтобы их жгли, как дрова.

Голос был незнакомый. Я заглянул в окошко. Сегодня за стойкой сидела блондинка с белой повязкой на голове.

– Извините, вчера я здесь видел другую девушку. Она мне назначила встречу.

Я протянул квитанцию. Взяв квитанцию, блондинка пробежала глазами журнал у себя на столе, и пожала плечами. «У меня такого заказа нету».

– Не у вас. Регистрировала девушка с темными волосами.

– Где вы видели в нашем городе темноволосых?

– Не знаю, может быть, она крашеная?

– Ну, вы даете!? Кто ж будет краситься под нерусскую!?

Я почувствовал слева от себя движение и, повернув голову, узнал вчерашнюю «тетю-Мотю». Она тоже подержала в пальцах квитанцию и важно сказала: «Не-е, таких не было!»

Возможно, блондинка хотела прийти мне на помощь: «Вы не помните, какой вид захоронения?»

– Да вот же, читайте, в квитанции написано: «Все сызнова»!

– Как, как?! «Все сызнова»!? Вы что меня за дурочку держите?

– «Тетя Мотя» смотрела сочувственно. «Вы потеряли маму? Какая она из себя?»

– Маленькая и тоненькая, как тростиночка.

– Как тростиночка!?

– Как девчушка.

– Нет. Вчера таких не было.

В это время к конторе приблизился маленький соглядатай и, расплющив нос о стекло, глядел внутрь, как в темный аквариум.

«Примерно такая, как этот пацан», – указал я на него.

«Не-е, таких не было», – повторила толстушка.

«Что же мне делать?» – спрашивал я, ни к кому конкретно не обращаясь. – Разве это возможно? Проклятое место! – Ругался я и, вспомнив экскурсию, вдруг, решил для себя: «Ну, нет, здесь и не такое возможно»! Меня вынесло из конторы, но не в парадную дверь, а в ту боковую белую дверку, в бесконечный коридор, в торец которого в это время дня вовсю снова палило солнце, и куда накануне ушла моя мамочка. Я, действительно, не понимал, что мне делать и куда меня понесло. Мной двигала волна отчаяния. Я оказался, как говорят синоптики, «на стыке атмосферных фронтов». Если собор – эпицентр бедствий, крематорий – новая ветвь в цепи наваждений: столетняя история храма была не менее чудовищной, чем история исчезновения мамы.

Я вдруг понял, что Аксайский Собор и этот крематорий, являясь антиподами, благодаря связанным с ними подлостям неуклонно вели дело к взаимному изничтожению, на подобии аннигиляции. Но мне-то, что – до этого! Мысли путались, сбивая друг дружку, сталкиваясь и разлетаясь. Я кричал, а вернее мычал что-то нечленораздельное. «Куда? Куда! – орала «тетя Мотя» – туда нельзя! Милицию вызову!» за ней, стуча каблучками, что-то визжала блондинка. В бешенстве я несся навстречу большому свету, распахивая двери слева и справа по коридору.

Возможно, некоторые из них были заперты на ключ, но я был в состоянии, когда не замечают таких мелочей. Откуда взялись силы. Я врывался в помещения, где хранилась материя для пеленания трупов перед кремацией. Я приблизительно знал, что тут бывает: отправляясь в отпуск, забежал в областную библиотеку. Эта излишняя любознательность в будущем непременно должна привести к ухудшению зрения. Но, видимо, так было нужно.

Пеленание – дань легендам, согласно которым, мертвые, во время кремации, встают из огня. Теперь на это не обращают внимания; в окошко никто не заглядывает, за материал формально отчитываются, но используют в личных целях. Затем я попал в гардеробную, где висели на вешалках скрепленные булавками половинки пиджаков, блузок и жакетов: обряжали покойников сверху, не вынимая из гроба.

Потом я попал в помещение, где на полках рядами стояли порожние урны для праха самых разных фасонов. Какие только похоронных причиндалов здесь не было. Казалось, здесь было все, кроме самих клиентов. Я свернул в часовню (лучше звучит: «зал для прощаний»). Кремация – безбожный обряд (сравнительно безбожный). Когда-то ни мусульмане, ни иудеи, ни христиане не признавали его. Но теперь западные христиане признают, а православные вроде не признают, но отпетых в церкви покойников разрешают кремировать. А раз можно в церкви, то можно и в крематорской часовенке. Ведь отпевают же покойников и на дому.

Ритуальный залбыл круглым, (метров десять в диаметре), пустой (если надо, священник принесет в портфельчике все, что потребуется). Стены были прикрыты траурной драпировкой из свисавшей складками красной и черной материи. Посредине на специальной плите – тумба для гроба. Плита – это пол лифта, опускавшего покойника в подвал. Скорее всего, это единственный лифт в жилой части города. Зал «часовни» имел три двери: первая – в коридор, из которого я прибежал. Вторая (двойная) была распахнута наружу. Я увидел через проем садик (с цветами, скамеечками и густым кустарником), окружавшим асфальтированную площадку для катафалка. Еще одна дверь была в стене налево. Дернув за ручку, я увидел темную лестницу, ведущую вниз. Слабый свет шел откуда-то из подвала. Через мгновение я очутился в зале с гладкими выложенными темной плиткой стенами. При свете единственной лампочки помещение выглядело зловеще. Главным предметом в зале была черная печь для кремаций. Ее размеры и зев давали возможность вкатить по роликам гроб самого большого размера. Зев закрывался дверцей со специальным затвором и круглым оконцем. Расположенное под решеткою колосника поддувало можно было извлечь, чтобы полностью выбрать золу. Рядом находилось помещение, соединенное трубами с печью. На двери в помещение была надпись: «Регенерационная»: крематорий имел, так называемую, регенеративную печь, где испепеляющий носитель (газ или горячий воздух) для нагревания до температуры 800-900 градусов по Цельсию многократно пропускается через раскаленный дымоход. С другой стороны «регенеративная» может означать «восстановительная» – приводящая к возрождению, возобновлению. А это уже где-то близко к бредовой оговорке: «все сызнова» – издевательский, гнусный манок! В подвале все было такое холодное, что, казалось, никогда не работало, только числилось, как декорация. А в углу на листах картона храпел бородатый мужик. Как его можно назвать: «истопник», «кочегар»? В гулком зале пахло спиртным. Пустая бутылка каталась по полу, гонимая мощным храпом.

Я остановился, механически перебирая лежавшие на верстачке инструменты: совки и совочки для сбора золы, крюки, загнутые метелочки, щипцы и щипчики для извлечения оставшихся от гроба гвоздей и прочих инородных предметов. Особенно меня поразили похожие на орудия пыток длинные клещи для размалывания уцелевших косточек, чтобы урны при переноске не гремели, как погремушки. Я буквально сходил с ума: мне почудилось, что этими дьявольскими инструментами мама была здесь разорвана на куски. Схватив омерзительное приспособление, размахивая им и ревя благим матом, я бросился верх по лестнице. В часовне споткнулся о тумбу, но, сумев не упасть, устремился к открытой двери на волю, по дороге кого-то задев. Этот кто-то тоже чуть не упал, но я не позволил – придержал на руках и поставил на землю уже за порогом, в саду. Задыхаясь, обессиленный рухнул на ложе скамейки. Не в силах смотреть на этот невыносимый свет, я веками и ладонями прикрыл утомленные очи – утомленные от слез, дум и разрывающих сердце фантазий. Не хотелось ни жить, ни умирать. Хотелось просто, чтобы оставили в покое. Я ненавидел навязанную мне жизнь, где все рушится, теряется, рассыпается. И когда казалось, вот сейчас, еще секунда и сердце захлопнется, раздался голос: «Боря, сынок. Я очень устала. Хочу домой».