Вячеслав Морочко - Житие Блаженного Бориса

Продуктов в Энгельсе, действительно, было много, зато почти не осталось жителей – немцев поволжья. Ночами в течение месяца их переправляли через Волгу, сажали в грузовики и мимо нашего дома везли на вокзал, где ими набивали вагоны, чтобы отправлять в казахстанские степи. В эти ночи над городом стоял шум моторов, детский плач и стенания женщин.

Потом мамин архив перевели в Шадринск, до которого мы больше месяца добирались в теплушках, а еще больше месяца, работники архива перегружали коробки с документами из вагонов на сани, запряженные лошадками, а с саней – под складской навес за высоким забором.

Как-то зимой отец сумел вырваться с фронта на трое суток, чтобы навестить семью. Я удивился, каким значительным и солидным он стал, будучи всего лишь подполковником. Я попросил его разрешить подержать пистолет. Он, нехотя, разрешил, вынув предварительно магазин и внушая мне странные вещи о том, что человек не должен сосать свои десны, чтобы не лишиться зубов.

– Зачем ты мне это говоришь!? Я же не сосу!

– Я могу не вернуться, а этот порок приходит с годами.

Еще отец говорил о какой-то «кнопке», которую надо остерегаться трогать , ибо она запускает опаснейший «механизм», и вообще, мне к ней лучше не прикасаться, пока я не стану взрослым.

Еще я слышал, как мама спросила отца: «У тебя еще не появился новый Борис?» Он ответил так тихо, что я не расслышал.

В тот приезд он показался мне трусоватым занудой. А другого приезда уже не случилось. В машину, где ехал отец, попал шальной снаряд. Как рассказывал его сослуживец: «Скорее всего, он ничего не успел почувствовать». Мне долго не давали покоя эти «скорее всего»: в воображении я старался растянуть этот роковой миг, но не получалось.

Теперь я чувствовал себя несчастным, потому что ничего не болело, а я не мог помочь страдающим мальчикам? Конечно, когда не было нянечки, я давал им утку – и Володе, и Костику, делился гостинцами (из того что приносила мама), помогал Вовику приводить в порядок постель, после очередных припадков, когда его крутило и корчило, а он кричал благим матом, истекая мочой и слезами. После милосердного укола боль уходила, но он не умолкал, а начинал рассказывать возбужденно и убежденно, словно боялся, что его остановят и начнут разоблачать. Рассказывая, он будто просил: «Ну, поверь, умоляю! А ни то я умру!» Я предпочитал молчать, не решаясь реагировать более честно, боясь выдать сомнения. Я сопереживал его неведомым болям. Но это было не простое сочувствие. Это тоже был род сумасшествия. Получалось, что там, где, из его рассказов, он должен был погибнуть, но, вопреки всему выкарабкивался, погибал я. Из речи моего сверстника чувствовалось, что он много читал, по крайней мере, в сравнении со мной. Некоторые слова и обороты были явно из книг. Это резало ухо. А Костя в такие мгновения многозначительно хмыкал.

Ну вот, наши войска уже освобождают Европу. Маленький деревянный Шадринск со мной расстается. Архив возвращают в родной Саратов. Мама уже свезла на вокзал вещи, и скоро приедет за мной.

Когда-то она привезла меня в больницу на санках. Сегодня мы пойдем до вокзала пешком (я уже освоил ковыляние в гипсе). Я ждал ее, собирая туалетные принадлежности, не решаясь поднять глаза, чувствуя не то грусть, не то жалость: «Вот я возвращаюсь в Саратов, а Шадринск остается здесь мерзнуть и прозябать».

Наблюдая мои сборы, Володя, с широко раскрытыми глазами молча, сидел в кроватке. Он знал, что когда-нибудь я должен буду уехать, но не подозревал, что это случится так скоро. Он не просто ко мне привык. Я, вдруг, почувствовал, что для него мой отъезд – настоящая катастрофа. Время от времени он тихо ныл; «Боря, не уезжай!» В голосе его был такой надрыв, что Костя не выдержал и, отвернувшись к стене, с головой завернулся в одеяло. А когда пришла моя мама, Вовик в кроватке (спускаться с нее он не мог) стал на колени и закричал: «Нет! Боря, миленький, останься! Не уходи! Без тебя я умру!»

Хромая, я подбежал к нему, и, гладя по голове стал успокаивать: «Не надо, Вовик! Хороший мой, ты же знаешь, тут ничего не поделаешь. Это от меня не зависит!»

«Ты хочешь, чтобы я умер? Да?» – вскричал Вовик и, обливаясь слезами, крепко обнял меня. Начинались судороги. Хватка его становилась все крепче. Мама побежала за доктором, а несчастный корчился, монотонно повторяя: «Миленький, не бросай меня! Без тебя я умру!» Он уже отпустил меня. Он был беспомощен, но не отрывал от меня глаз, словно пытался вобрать в себя навсегда мой образ. Сестра сделала укол, и он медленно опустился на подушку, веки его смыкались, хотя губы продолжали беззвучно шептать.

Мы опаздывали. Уже через минуту мать за руку тащила по улице Шадринска всхлипывающего отрока. Временами я не выдерживал, издавал приглушенные «взрыды». Только что я испытал, потрясение на всю жизнь. До этого я не представлял себе, что кому-нибудь, кроме мамы еще могу быть нужен. Впечатление было такое, что я только что совершил предательство. Под ногами скрипел Шадринский снег. Забранная в какие-то ошметки нога издавала особенно противный хромающий скрип. Уже в Саратове, после снятия гипса в коленке ничего не обнаружили. А позже выяснилось, что болезнь таилась в позвоночнике.

Я был ненавистен себе. Перед глазами у меня до сих пор – лицо Вовика. Не конкретное лицо ребенка, а его не стираемый образ. И, главное, – никакой надежды на прощение.

Впервые эти два персонажа обозначились в Н-ском краснознаменном артиллерийском радиотехническом училище в средине пятидесятых годов. Один из них – майор Матвей Игнатьевич Магнитштейн – являлся преподавателем материальной части приборов управления артиллерийским огнем. Усатый, высокий, чуть рыжеватый, он внешне напоминал барона Мюнхаузена. При этом в общении с курсантами был он мягок и чрезвычайно учтив. Без погон и в гражданском платье, он вполне мог сойти за скромного доктора – педиатра или лор-врача.

Лекции и семинары Матвея (так за глаза называли майора) были отдушинами в череде «серых будней». Он был из той породы наставников, которые не втолковывают материал, а, будто, минуя уши, укладывают его прямиком на нужную «полочку» памяти.

Когда Магнитштейн появлялся в аудитории, помощник командира взвода командовал, как положено: «Товарищи курсанты!» (глагол «встать» упускается) и рапортовал об отсутствующих. Майор, широко улыбаясь, поворачивался к курсантам и, вглядываясь в физиономии, тихо произносил: «Здравствуйте, товарищи курсанты!» Набирая воздух, мы делали паузу, и дружно тявкали: «Здравия желаем, товарищ майор!» «Прошу сесть», – вежливо просил Магнитштейн, а сержант переводил эту просьбу на язык устава: «Товарищи курсанты!» Пока дежурный расставлял пособия, развешивал плакаты и схемы, преподаватель расхаживал между столами и, расслабляя наши мозги, бросал мало значащие замечания.