Натиг Расулзаде - Дом

– Очень тронут, – невнятно пробормотал я. – Очень мило…

Она вдруг без приглашения уселась на койку и, заметив мой недоумевающий взгляд, который, впрочем, я изо всех сил старался погасить, проговорила глухим голосом:

– На этой кровати умер мой сын, – она помолчала, потом продолжила печальным голосом. – Это случилось позапрошлым летом. У него открылась чахотка. Скоротечная чахотка. Он и всегда, с самого детства, был слабенький, а тут вдруг, разом… Телеграфист давал телеграммы одну за другой, но никто не ответил. У нас не было лекарств, а поезд не приходил уже пятый месяц… – она, словно утомившись от долгого разговора, замолчала, переводя дыхание.

– Он умер здесь? – я показал букетиком на кровать, и не нужно было быть слишком наблюдательным, чтобы заметить брезгливость этого жеста.

Но женщина, отдышавшись, невозмутимо, будто и не было моего вопроса, продолжала: – Мы его похоронили за вокзалом, совсем недалеко отсюда… Хотя начальник и возражал, чтобы могила была слишком близко к вокзалу, но я попросила, я сказала – мне тяжело идти далеко, и он разрешил… Мы похоронили его, справили поминки, все честь честью. А через шесть дней приехал Поезд. Правда, в нем не было врача. Да и лекарств они не привезли. Да и вовсе не остановились. Может, там и был врач, он все равно не успел бы помочь, если б сын еще был жив. Может, это и к лучшему, что он не дождался Поезда? Все-таки он до последнего часа жил надеждой, что Поезд придет, и ждал его, как спасения. И если бы Поезд так при нем… Это было бы для него жестоким ударом… Может, и к лучшему, что не дождался… Ему было двадцать шесть лет, моему сыночку… – она неожиданно поднялась, тяжело охнув, и медленно пошла к двери, уже выходя, обернулась и сказала: – Я покажу вам его могилу, если хотите. По-моему, если б он был жив, вы бы с ним подружились, у него был такой мягкий характер, да и возраста вы, если не ошибаюсь, почти одного. Я покажу вам его могилу, – повторила она и, кажется, я кивнул, и она сказала еще: – А все-таки хорошо, что вы приехали. Вы нам расскажете, как там, как в большом мире живут… Хотя нет, начальнику это не нравится. Мы даже не включаем радио, а у нас есть радио… Правда, нет линии радиопередач, просто стоит коробка радио, мертвая коробка, но все же… все же оно когда-то было радио, говорило, как живое… Нет, мне тоже не нравится, нам всем не нравится узнавать новости. Так мы привыкли вы понимаете? Если хотите есть, спускайтесь вниз, провизией у нас занимается мой муж и дочь начальника станции. Сейчас не время для еды, но для вас, наверняка, сделают исключение, – проговорив все это, она не спеша, как-то заторможено притворила за собой дверь и скрылась из глаз. Под ее медленными старческими шагами заскрипели половицы в коридоре, а затем скрип послышался от деревянной лестницы, ведущей в зал. Я машинально крутил в руке букетик, потом, заметив его, отшвырнул в сторону и сел за стол. В голове был такой невообразимый кавардак, что не могло быть и речи сейчас сосредоточиться, собраться с мыслями; все это не укладывалось в сознании, не подчинялось никакой логике и скорее напоминало дурной сон, когда спишь и знаешь, что это сон, и если он неприятный, то надо только заставить себя проснуться. Я даже грешным делом ущипнул себя, чтобы… Впрочем, я прекрасно понимал, что это явь. И было странным еще и то, что с того момента, как я очутился здесь, на станции, прошло каких-нибудь часа два, а я, понимая всю абсурдность ситуации, в какую попал, в то же время чувствовал, как постепенно принимаю все, как должное, вживаюсь в эту неправдоподобную ситуацию; наверно потому, что перед глазами были люди, давно уже вжившиеся и считавшие это вполне естественным. Что все это явь, а не сон, лишний раз подтвердил стук в дверь, после чего дверь сразу же открылась и вошел начальник станции. – Вы, наверно, проголодались? – спросил он.

Я молча кивнул, продолжая сидеть за столом.

– Новый человек для нас тут – событие потрясающее, – сказал он.

– Честно говоря, мы все страшно переполошились.

– Понимаю, – кивнул я.

– Нет, – сказал он, – вы всего не можете понять. Я четырнадцать лет начальник этой станции, приехал сюда четырнадцать лет назад с семьей. Через два года после меня приехал телеграфист. Это был последний человек за двенадцать лет, которого я видел выходящим из вагона на нашей станции. Все остальные жили тут до нас, некоторые уже померли, от старости, от болезней. У нас есть даже свое маленькое кладбище, здесь недалеко, – он помолчал, потер лоб, будто силясь вспомнить что-то.

– Вы садитесь, – предложил я ему, воспользовавшись возникшей паузой.

– А? Нет, нет. Да, вспомнил. Вот что я зашел… Мы тут, вы уже поняли, наверно, живем сообща, так сказать, коммуной, у каждого – свои обязанности… Я вам хотел показать наше хозяйство, мы сами производим продукты, ну, вы увидите… Есть корова, куры, поросята, огород, сад фруктовый, – в его тоне явно сквозила гордость за перечисляемое и было видно, как он сдерживается, чтобы не назвать все остальное и не быть смешным. – Все создавалось понемногу, а некоторые вещи были здесь еще до моего приезда. Самый старый среди нас был отец теперешнего сторожа. Он умер всего три года назад в преклонном возрасте, но почти до последнего своего часа выполнял свои обязанности, работал потихоньку, так за работой и помер… А потом и внук его скончался сын сторожа… Вам жена его, наверно, уже рассказала?.. Это была его комната… Так вот… О чем я?.. А! Ну, значит, мы давно распределили между собой обязанности и выполняем каждый свою работу. И вам найдется дело. Сами понимаете, нельзя вам в сложившихся обстоятельствах быть не при деле. Следующий поезд неизвестно еще когда придет, а пока…

– Разумеется, – сказал я. – Я готов делать любую работу, какая понадобится.

– Да? – спросил он чуть недоверчиво и было заметно, как словно гора свалилась с его плеч, видно, он не очень-то надеялся на мою покладистость; настороженность с их стороны к новому человеку вполне понятна. – Я очень рад, что вы так сказали, – бесхитростно проговорил он. – Нам тут, сами понимаете, дорога каждая пара рук, нас не так-то много, а дел гораздо больше, еле справляемся. Когда вот так живешь и можешь надеяться только на себя, чтобы не умереть с голоду, это ведь совсем другое дело, верно? Это ведь не в городе на всем готовом, – он опять замолчал.

– Понятно, – сказал я, видя, что он не собирается продолжать. – Может, вы присядете?

– О нет! – встрепенулся он, оторвавшись от своих мыслей.

– Я хотел только позвать вас немного подкрепиться, а потом, если хотите, мы осмотрим наше хозяйство и найдем вам какую-нибудь работенку. Вы что умеете? – спросил он. Вопрос этот своей необычностью резал слух, был не из того мира, от куда привез меня Поезд; он, этот вопрос, был слишком из их мира, чтобы не повиснуть в воздухе этой мрачной комнатки. «Вы что умеете?» – спросил этот человек, и фраза его какое то время еще продолжала звучать у меня в ушах, как качает ветку давно улетевший ветер. Я стал вспоминать, что я умею существенного, что могло бы пригодиться в данной ситуации. Не ерунду, вроде бумагомарания, чем нравилось мне заниматься в «той» жизни (вот еще интересный момент: с моим появлением здесь у меня, как, наверно, и у них, словно прошла черта по жизни, деля ее на два периода – до попадания в призрачный Городок и после того, как я очутился здесь, на станции), не ерунду, которая в большом обществе, в многолюдных городах может прокормить, а настоящее. Настоящее! Что же я умею?..