Михаил Башкиров - Юность Остапа, или Записки Коли Остен-Бакена

В углу, окутанное полумраком, находилось что-то большое, круглое и кровоточащее.

От позорного обморока меня спасло озарение – я вдруг сообразил: это же арбуз! Да, именно, в бутафорской могиле вместо настоящего черепа, обещанного Остапом, лежал приличных размеров арбуз со старательно вырезанными глазницами и треугольной дырой носа.

Из-за кулис до меня донеслось торжествующее хрюканье наслаждающегося произведенным впечатлением комбинатора.

Меня вдруг разобрало такое зло, и я, подняв арбуз на вытянутые руки, проорал в разочарованный, обманутый зал:

– Быть или не быть?

– Бить – и немедля! – крикнул кто-то из первых рядов.

И понеслось лесным пожаром:

– Бить!

– Бить!

– Бить!

Даже утопнувшая Офелия, обиженная за своего старательного Гамлета, присоединилась к разгневанному хору:

– Бить!!!

На этот раз Остапу изменило чутье, и он, вместо того, чтобы смыться и переждать праведное возмущение толпы, вышел к рампе с объяснением.

Напрасно он толковал про жиганов в белых простынях, якобы отнявших уже приобретенный череп, о страшных масках и револьверах. Его стащили вниз.

Гимназистки визжали.

Старшеклассники лениво отвешивали пинки по мягким местам гнусного мошейника.

Остап в горделивом молчании, сжавшись в крепкий комок, переносил заслуженную экзекуцию.

Дав выйти начальному накалу, я метнулся в гущу.

За мной на спасение зарвашейся тени отца Гамлета ринулись остальные артисты.

В общем Остап, отделался фингалом под глазом и ушибом копчика.

– Хорошо, что били свои, – сказал Остап, разрезая злополучный арбуз. – Но лучше до рукоприкладства не доводить.

– Логичный вывод… А ты не сердишься, что я продемонстрировал полосатый «череп»?

– Ты, Остен-Бакен, поступил совершенно правильно и так, как я рассчитывал… Ошибка в другом… Я хотел арбузом вызвать взрыв смеха, а не приступ гнева…

– И на старуху бывает проруха, – сказала Инга Зайонц, прикладывая к синяку притихшего комбинатора пятак.

В первый и единственный раз Остап-Сулейман-Берта-Мария Бендер-бей оказался жертвой массового насилия.

Более таких проколов в своей бурной биографии он не допускал.

В связи с этим приходит на память афера с венками, когда по моей непредумышленной оплошности нас обоих могла ждать печальная участь.

– Умер! Старик умер! – орал возбужденный Остап, вытаскивая меня из теплой постели.

– Какой старик?

– Лев Николаевич Толстой преставился! – Остап хохотнул и довольно потер руки. – Такое бывает раз в жизни.

– Я бы на твоем месте хотя бы для приличия взгрустнул.

– Автор «Анны Карениной» меня бы понял… Кстати, у тебя есть его портрет?

– Увы… Родитель, понимаешь, разочаровался в извилистой эволюции гиганта русской литературы…

– А в ком он не разочаровался?

– Чехов Антон Павлович…

– «Палата номер шесть» – знатная штука… Но у него бороденка маловата.

– Салтыков-Щедрин…

– Жидковастенек… Впрочем, выбирать не из чего, а дорога каждая минута, чтобы конкуренты не опередили. Тащи его в пролетку. Я там уже все подобающее трауру подготовил.

Остап девятым валом скорбно прогремел по учебным и прочим учреждениям города.

Наша пролетка, украшенная гирляндами и бумажными цветами, всхлипывая уставшими рессорами, подкатывала к очередным тяжелым дверям с витыми ручками.

Первым выгружался, мрачно глядя перед собой я, с Салтыковым-Щедриным у груди. Михаил Евграфович, надежно укутанный крепом, терпеливо изображал Льва Николаевича.

Остап же энергичным шагом, выждав паузу, врывался в скопление осознающих непоправимую потерю людей, может быть, даже никогда в жизни и не читавших ни одной гениальной страницы.

– Как известно, Лев Николаевич Толстой, титан пера, не откушивал мяса! Он не потреблял ни бифштексы, ни колбасы, ни грудинку, ни люля-кебабы, ни печеночные гусиные паштеты, ни зернистую черную икру, ни глазунью со свиным в прожилочках, салом, ни тефтели под томатным соусом, ни запеченную под майонезом «провансаль» баранину, ни холодные говяжьи языки…

Внимающая изобильной речи аудитория начинала страдать от избытка желудочного сока – и тогда Остап переключался на главную часть программы:

– Ради простого трудового народа, ради интеллигенции (тут командор начинал перечисление сословия, доминирующего в зале), ради чистой совести и спокойного сердца граф питался исключительно овсяной, без масла и сахара, кашей и жидким чаем.

Скорбящий народ, раскочегаренный кулинарной частью, готов был что угодно отдать за ломтик ветчины.

– Так компенсируем великому старцу вынужденное недоедание мясопродуктов – венком! И пусть эхо от этого замечательнейшего рукотворного отклика пройдет по всей Руси великой, и пусть ваш, господа, венок затмит все другие венки!

После этих слов я начинал обход благодатной нивы.

Под Михаила Евграфовича, то бишь Льва Николаевича давали споро и щедро, без всяких проволочек и списков.

А Остап с представителями мудро обсуждал надпись на ленте венка, должного поразить всю мыслящую – и не очень – Расею.

Таким манером, в ураганном темпе, мы с Бендером наскребли деньжат – ни много ни мало, а на двадцать пять перворазрядных венков.

Остап решил, что для аферы хватит и одного венка на всех.

У лучших мастеров Остап заказал прекраснейший, в рост среднего человека, пышный, как вдовушка, и шикарный, как женщина легкого поведения, венок, присовокупив к нему набор соответствующих лент с заранее согласованными надписями.

Перед отправлением венка в Ясную Поляну мы провезли его на пролетке по всем необходимым местам, чтобы взволнованные и благодарные люди увидели воочию жар своих добрых душ.

Главный фокус состоял в замене лент от скорбящих читателей.

На меня и была возложена эта самая ответственная процедура, которая происходила в момент перемещения к следующей точке.

И вот я – то ли притомившись, то ли одурев от предпохоронных скачек – дал маху.

Присобачил перед визитом к купчишкам – самым щедрым дарителям – не ту надпись.

Торжествующий, упоенный восхищением благодарной гильдии, Остап вдруг обнаруживает на представленном к обозрению венке скорбный перл: «Величайшему врачевателю душ, неутомимому обнажителю язв и бичевателю пороков от акушеров-гинекологов, патологоанатомов и гнойной хирургии первой городской больницы».

Настороженно следя за реакцией важничающих толстосумов, Бендер крадучись придвинулся к венку и, прервав краткое прощальное слово натуральным взрыдом, всхлипывая, припал к злополучной ленте.

И тут прослезились все присутствующие – и даже турецко-подданный, любующийся своим возмужавшим нахрапистым чадом, сентиментально закусил губу.