Владимир Шибаев - ЯТАМБЫЛ

Память у Гусева полностью настоящая, неподдельная, пробы ставит негде. А чертежник он липовый – двадцать пять месяцев, две недели и один день как уволили по полному сокращению чертежного бюро в связи с кошмарным закатом всех перестроек, ускорений и замедлений. Остался в бюро напротив последнего включенного компьютера, который никто по профнепригодности не знал как, не потянув за шнур из розетки, выключить – один только тугомордый директор Парфен, всю бюро полностью отдал за мелкие деньги и за мутное вино джентльменам с кастетами и вьетнамским косоглазым сильно меньшим братьям. Но Гусев вспоминает, к примеру, что когда Парфен был еще простым начальником на окладе, более всего на его свете любил плавать в дни здоровья некрупного объемом коллектива в мелком ручье возле Раздор, честно поделив, как обычный человек, не совсем чистую воду пополам с секретаршей Зиной, А потом, растопырив руки и широко отдуваясь, делал с этой же Зиной вид, что загоняет крупную рыбу, и кричал: «Стерлядь, белуга, мокрель…», – будто других рыб нет.

Гусев откинулся тихо и немного на ящике, разместив полностью больные вены ноги на низкий другой, зло и шершаво сбитый, и на секунду замер. Как сладко застыть на еле просвечивающем зимнем солнышке, прикрывшись телогрейкой и поминая каких-нибудь жужелиц и трутней, если б кто понял. Но беда, опять не дали, подходит жена. И спрашивает, прикидываясь обычной семейной парой: «Махмутка сколько ни есть отплатил? Или ты еще числишься на работе? Лекарства – одно семьсот, другое триста. Обхохочешься да обмочишься. Петр, очнись, это я, половина твоя».

Про жену Гусев помнит больше, чем она про себя, понятно. И что стряслось, и, не приведи бы, что сбудется. Лучшая половина Гусевских мозгов зашпаклевана семейным счастьем. А как же! Вот он с неоперившейся супругой давным давно сидит навеселе в деревне у ее троюродной родни тети Дуни на селе Васильевском и пьет смородиновый чай с липкими потными карамельками «Взлет», тут же левую свободную ладонь держит на липкой любящей податливой жениной спине меж бретелек узковатого уже сарафана и глазами водит вдоль бегущей речки, за палисадом и скамьей, а на речке против тока, ну как живая, снует лодчонка резиновая с дачником пареньком, запутавшимся в леске.

Любой отпечаток памяти может Гусев наспор почти на каждый день, как из штанов фокусник-фотограф, вынуть, достать мгновенное изображение усохшей минуты – кроме одного дня, который назло себе навсегда забыл. Когда под праздники красивую халтуру чертил, а пришел доктор.

До этого дочка немного взялась нарушать обмен веществ и стала спать подолгу вместо закрытой уже школы, писаться и что неровно говорить, а что умалчивать. Пришел старый противного вида как бы профессор по вызову, в очках с жадными глазами посередине, обстучал, общупал, потыкал девочку приборами, насобирал в мензурки, а потом, криво уставясь мимо Гусева, пожевал – отец, Вам бы тоже провериться надо, и мамаше заодно.

– Какая болезнь? – прямо указал ему место Гусев.

– Не знаю, и не понимаю, – честно ответил шарлатан в халате, и Гусев его до злобы вежливо прогнал.

Ничего этого Петр совершенно не помнит, кроме заколки на профессорском галстуке в виде жука с розовыми нагло почти моргающими глазами. Но не успел Гусев порассмотреть в глубине души ученое насекомое, услышал вдруг:

– Вот псы шавки молодцы, – и упершегося в свое Гусева затормошила жена, и ткнула пальцем в лужу и, медленно разгораясь, захохотала. – Японские дети, глянь, морды.

К сливной луже подтащилось окрестное разномастое собачье – полакать бурды, посмешивать кровь и слюни, проявить характер. В стайке было до десятка разных штук, все, как на подбор, дальние родичи, до того опометившие друг друга, что в каждой зверушке уложилось по пол ноги, холки, по ушку и обрубку соседкиного хвоста. Они кружили какой-то свой танец, щерили морды и делано зевали, одна-две крупные пятнисто-рыже-черной масти с белым подпалом злобно чертежнику лыбилась, намекая на его не слишком прочное расположение.

– Ой не могу – ощениться навылет, – подкряхтывала сквозь смех жена. – Ты обрати: любятся, вот вам, бывшим мужикам, лежебоким палкам, герои дня.

Гусев нехотя приподнял глаза и увидел двух главных персон дикой псарни. Посреди лужи, дрожа и пританцовывая, маленький невзрачный серый кобелек взобрался на круп крупномордой серой суки и, отчаянно крутясь, пытался устроить из нее подругу. Подпрыгивал, карабкался, юлил. Стадо, повизгивая и потягиваясь, шаталось, помешивая грязный снег, кругом. Сбежалась к луже окрестная детвора, подтянулись, лениво шевеля своих щедрых подружек, приподъездные пацаны-малолетки, стали радостно орать и давить шавок. А спарившиеся все терлись и терпели. Приплелся гордый Махмутка в круге самой разнородной родни, застучал сухо в ладоши, засеменил, как в танце далекой земли, немного как бы запела родня. Подтащили друг друга к арене со скамей женщины-доходяги и бабки-пережитки, разные непутевые обходчики и свободные слесаря. Откуда-то с Севера, со складов и от гаражей приперся бомжа полусидя на терпеливой подруге Ленке, и эти молча уставились. Дикий вой поднялся вокруг жидкой помойки. Визжали и метали палки переростки, моталось очумелое собачье, жена пошла в камаринскую в полукруге золотом скалящихся инородцев, мычали и нетвердо кружили двумя подпорками побирухи, и, кажется, ровно тогда чертежник Гусев увидел этого постороннего.

Худая и бледная спирохета со всклоченными редкими потными волосенками, так сказать в очках на босу ногу, он выполз на всеобщее посмешище к самому центру потехи. На нем косо натянута была серо-белая водолазная кофта с истертой древней эмблемой фестиваля какой-то молодежи, синие вислые, когда-то индийские штанцы далеко не доползали до обутых в расхристанные китайские кеды-лапти ступней. Бледный прижимал к грудной ямке белый продуктовый пакет отливавшими синевой крючковатыми пальцами. Он вошел в лужу по щиколотку, поднял на манер белого флага пакет и негромко крикнул: – «Уходите!» Народ и собаки кто засвистел, кто залаял. В полуметре от шизика шлепнулась крупная палка и пустила волну вони.

– Уходите, люди, – ответил почти голый череп оратора мерзким звучно-скрипучим тоном.

Народ заерепенился, кто-то швырнул в нудного пивной склянкой.

– Вали козел, – заверещали подростки. – Вали с цирка.

– А то тебя щас поставим в круг, – поддержали подружки, вспоминая задами и коленками теплые батареи подъездов.

– Ни ума, ни чести, ни совести – собачек гонять, – повздыхали старые, мирно луща подсолнух.

– Малохольный, – крикнула, пританцовывая, супруга.

Правда, собаки попятились и стайкой, обиженно урча, поплелись за хвостом вожака.