Анна Михайлина - Евгеника

Она пыталась поймать под столом его пальцы и робко дотрагивалась до них, радостно щуря глаза оттого, что никто не замечает её шалостей. Эти прикосновения были ей как воздух необходимы, ведь именно они зажигали крошечные искры и, как ей казалось, рождали магию первых свиданий, ту магию, которая может быть, только когда тело не насытилось взаимными ласками. И за мгновения, когда он поднимал веки или, наоборот, делал вид, что ничего не происходит, она была готова отдать все деньги мира. Потому что уже тогда она знала, как редки бывают маленькие радости, и как долго ей ещё будут сниться его морщинки в уголках глаз, когда её мизинец цеплялся за его.

День за днём он находил новые формы для словесного пластилина и вещал перед ней часы напролёт. Как только ему наскучивал собственный монолог, он многозначительно смотрел на собеседницу, и она, смущённая и не находящая подходящей реплики, поспешно хваталась за капучино и глотала горячий напиток, обжигая нёбо и делая вид, что содержимое чашки остыло. Он смеялся про себя, смеялся над её инфантильностью и над тем, как он, когда ему было лет тринадцать, так же сидел с какой-то девочкой и хлебал чай чашку за чашкой, не зная, чем наполнить неловкие минуты. А та с выражением превосходства на лице гордо скрещивала руки на груди и специально молчала, смущая его ещё больше.

Капучино в чашке закончилось, а он всё не продолжал. Тогда студентка, загнанная в угол собственной глупостью, поспешила ловить момент: сейчас или никогда. Своей горячей рукой она взяла его, лежащую рядом на столе и оказавшуюся обжигающе прохладной, ладонь. Это был кощунственный шаг, прыжок в бассейн без воды, финальная черта, которую она пересекла и, тем самым дотронулась до бога и постигла новые истины, которые были закрыты для неё, если бы не он.

«Родители уехали на выходные. А я как раз купила индийский чай и чудесный фильм про Тауэр» – заговорщицки проговорила она.

Он успокаивающе положил вторую руку поверх её и загадочно улыбнулся. Это был тот сладостный миг, ради которого всё задумывалось. В его распоряжении была чужая жизнь, с которой он мог играться как угодно, мог подарить боль разочарования и сломать доверие ко всем, а мог отпустить на волю, не оправдав её ожидания, и так же сломать веру в её женское начало. Он встал, накинул ей на плечи свой кардиган и взял под руку. Подходя к дому, он уже подготавливал её к постреализму, и, пропустив чайную церемонию, сделал её первой страницей новой книги. В ночной мгле он, не включая свет, собрался и пошёл домой.

Он не любил чужих постелей, ситцевых простыней и цветочных узоров. Его всегда тянуло к его белоснежному белью, заставляя покидать неуют чужих квартир.

По дороге он заглянул в бар и окунулся в урбанистическую мессу тяжёлых басов. Брюнетка за стойкой не заставила себя долго уговаривать, и после лонг-айленда её номер телефона был с лёгкостью взят на завтра.

Было время, когда у него была связь с посредственной художницей, таланту которой каждую ночь он пел дифирамбы. И он читал взахлёб Элиота, выбрасывая главы за пару недель. На едином мерно прерывистом дыхании, в едином потоке мыслей и желаний. И в итоге он понял, что эта связь ему не приносит удовольствия, он стоит на месте и не получает того счастья от отношений, которое у него было раньше. С тех пор он зарёкся вырывать более одной страницы в день и смаковал более от ожидания и предвкушения, нежели от получения и обладания.

Дома он открыл Комедию ошибок и прочёл первые строки

Что ж, продолжай, Солин, сверши мое паденье, – Пусть смертный приговор прервет мое мученье.

Он усмехнулся; таково было начало апреля, на удивление солнечного и погожего, с воздухом прозрачно-люпиновым.

А студентка в то же утро пришла в кафе и села за привычный столик. Она искала Елисея в силуэтах посетителей, разглядывала купленный альбом с репродукциями Уорхолла и пила остывший кофе. Она пришла и на следующее утро, и ещё на следующее, и ещё долгие апрельские утра, но так и не дождалась его. Когда наступил май, она выкинула альбом, забросила искусство и возненавидела запах ванильных круассанов.

В тот день он решил отдыхать от городской суеты и вспоминать посещавшие его сны. Сны были оборотной стороной его проклятья, то наслаждение и удовлетворение, которое компенсировало все его тяготы и переживания, перенесённые наяву. Он управлял ими, мог смотреть сам, а мог дарить другим. Это давало ему основание считать себя вседержителем сновидений, пусть не всех, но какой-то их части точно. Он бродил по свету и наблюдал за людьми, а потом присылал кому-то ночью понравившиеся впечатления. Были у него и любимые сны, к которым он периодически возвращался, пересматривал, переживал и смаковал их неповторимые ощущения. Один раз он был уставшим путником, пересекшим пустыню и присевшим на ступени каменного дома. Загорелая красавица вышла из тёмной прохлады гостиной и предложила кувшин талого снега. Она сверкала белыми зубами и лукаво щурила глаза, манившие вглубь коридоров, за которыми они переплетались в горячем танце, сминая свежерасправленные простыни и отдавая тепло обнажённых тел.

Он мог быть выцветшей травой под вековым почетэ, у которого пряталась от любимого молодая мексиканка. Она бегала по нему босиком и, пойманная, лежала на его росе, остужавшей пыл влюблённых. Потом оба, вспомнив о времени, неслись к селу, и ветер трепал её волосы, бесстыжие и беззаботные, как поцелуи черноокого мексиканца.

После всех снов он прилетал обратно и сворачивался калачиком, как кошка, в деревянном ящике, лишь в котором ему было спокойно.

Безликое лето гладило кого ни попадя солнечными лучами, так же без разбора поливало ливнями и обдувало ветрами. Бездушные чёрные ночи то дарили жаркие объятья, то застилали глаза тонкой влажной плёнкой от точечной боли где-то там, внутри, от этих неразмеренных покалываний, как пиццикато, обжигавших сердце и беспричинной, необъяснимой бесцветной водой покрывавших радужную оболочку глаз. Он летал и летал, и с каждым разом всё ему наскучивало, и хотелось однажды раствориться где-то по пути, так куда-то и не долетев.

В одно осеннее утро он отправился в парк. Было обычное для сентября лазоревое небо, на фоне которого пожелтевшая листва смотрелась по-левитановски нежно, и ему было необходимо запомнить то утро, эти бесшумные падения одежд, что дымкой окутывали деревья.

Дорожки покрывались упавшими листьями и вели по кругу фигуры, выгуливавшие собак. На лавочке рядом подсела девушка в красном берете. Одним мимолётным взглядом оценив её облик, Елисей пренебрежительно отвернулся. Не его типаж: бледная кожа, бесцветные невыразительные глаза, тонкие губы.