Юрий Денисов - Мерцающие смыслы

Более четверти столетия прошло с тех пор, как мы с другом стояли на этом самом месте. Мы оба уже поседе ли, а здесь ничего не изменилось – та же небольшая уще листая долина, греющая свои склоны под октябрьским солнцем. В глубине её ровно и неуклонно течёт и течёт тёмная речка. Нет в ней ни равнинной лени, ни горной ярости.

То один, то другой охряный листок кривобоко качается в голубом воздухе и, словно подстреленный, болезненны ми рывками снижается к плывучей воде, касается её и вот уже успокоенно и безвольно скользит к Чёрному морю.

Речку зовут по-домашнему – Уша. Над ней уступами возлежат бегемотоподобные глыбы – то ли побуревшие граниты, то ли базальты – дремотно грозные посланцы огромнейшего скалистого массива, уходящего глубокоглубоко, к самому ядру земного шара. Это головокружительные миллионы лет геологической древности. И что для бесформенного преджизненного Архея наши Флора и Фауна? Не более, чем взявшиеся за руки трёхлетние шалуньи.

Противоположный берег так высок и обрывист, что редеющий лес не решается подойти к его краю. Некогда там буйствовали ночами языческие костры и грубо перекрикивались дружинники княгини Ольги. Здесь была отчизна древлян, земля, породившая деревья, деревни и само понятие древности.

Этот скалистый уголок, уютный и вместе с тем потаённо могучий, существует среди современности, не обращая на неё ни малейшего внимания. Пусть грохочут через железнодорожный мост тяжеленные составы – каменный массив и не дрогнет, а Уша ничуть не ускорит и ничуть не замедлит течения.

Ещё незакосневшие сердца неисповедимо влекутся сюда. Казалось бы, разве не уютней беседовать в домашних стенах? Разве не приятней прогуляться по городскому парку? Но нет! Здесь, как нигде, тихо насыщается душа.

Приплёлся одинокий алкоголик, потаращился на воду и, пошатываясь, ушёл восвояси. Появились две молодень кие подружки, похожие на деревенских ласточек. Они охотно с нами расщебетались. Ни им, ни нам никак не хо телось отсюда уходить – подставив лицо слепой и слабой ла ске солнца, сидеть и сидеть бы так на камнях, глядеть на тяжёлые глыбы, на плавноструйную речку и слушать воз никающий под ветерком шорох дубовой рощи.

Этот уголок привораживает, завораживает, преображает. Здесь, в прадавнем каменном лоне, становишься кротче, чище, мудрее. Слова, как слова, а за ними молчит иное. Молчание, как молчание, а говорит оно о чём-то несказанном. Сладко нам здесь и подолгу молчать, и неспешно беседовать.

Когда мы уходили, мой друг нежданно остановился: взгляни! Я поднял глаза: на тёмной грани треугольного валуна кто-то безымянный вывел белой краской большие детские буквы:

Море с его бурными волнами и немолчным шумом являет собою вечные порывания тёмной безъязыкой энергии к одушевлённой жизни и сознанию.

В полуночной тьме море ощущается как невидимое и сказочно невиданное животное, необъятная спинища которого влажно поблёскивает под слабым светом звёзд. Оно беспрестанно движется, но никогда не решается пересечь некую запретную границу. С грохочущим шумом выдыхает оно у берега пену бешенства.

Жутко думать, что это довременное существо может вырваться за черту берега и поглотить весь наш наземный мир, как некогда погребло под собой Атлантиду.

Отходишь от него, словно от клетки с рыкающими тиграми, ритмичные метания которых таят угрозу гибельного прыжка.

В чистой прибрежной воде старухи резво плещутся, нелепо подпрыгивают и вскрикивают от прикосновения волн. На их лицах – счастливые улыбки.

Море возвратило им детство.

Очень и очень многие люди, чаще всего молодые, и в лес, и на пляж приносят с собой транзисторные приёмники и магнитофоны. Они убегают от урбанистической цивилизации, но убегают на её же крепкой цепи.

Плывёшь в море – и ощущаешь своё тело скользким обтекаемым дельфином.

Подымешь взгляд в небо – и, забыв обо всем на свете, летишь чайкой среди чаек.

Лежишь на спине, прикрыв глаза, и море покачивает тебя, словно пробковый поплавок.

Найдётся ли среди живых существ такой же Протей, как человек? На сцене своего воображения этот жалкий актёришко способен сыграть роли всего живого.

И неживого тоже. Это и есть его последняя роль.

На берег выволокли пловца, пьяного в стельку. «Ты же мог утонуть, идиот!» Он лежал молча. Волны били в его податливое тело, двигая его туда-сюда. Когда же спасённого подняли на ноги и попытались вести, он, не открывая глаз, с чувством сказал: «Дайте же морем подышать!»

Если среднерусская природа трогает и очаровывает, то кавказская всегда нежданно волнует.

Равнина являет собой прекращение творческой стихии в природе, успокоение, умиротворение, а горы дают зримый образ первых дней сотворения мира, зрелище творческой неуспокоенности природы.

На Кавказе всё велико, всё высоко. Сам горный пейзаж – это некое грандиозное событие, длящееся тысячелетия. Здесь нет места уютному быту, нет места пошлости и мелочности, этих проявлений внутренней закостенелости.

Великий Кавказ возвеличивает, высокий Кавказ возвышает.

Трижды я готовился хоронить тебя – и на третий раз похоронил. Ты несколько месяцев, почти полгода тяжело болел, а я был за многие сотни километров от тебя. Теперь я понимаю, насколько тревожны были недомолвки и намёки в маминых письмах. Но душа отказывалась принимать эти сигналы; я полусознательно обманывал себя пустейшими надеждами; предотвратить катастрофу было не в моих силах.

И вот позвонила мне твоя Смерть. На пустой плоскости стола телефон вдруг затрясся от звонков, словно настигнутый эпилепсией. Он разрывал себе грудь отчаянными, прерывистыми, нескончаемыми криками, пока я не схватил трубку. Слабый, переменчивый голос мамы сказал, что я должен быть готов ко всему. Я внутренне остолбенел, осознав ужас надвигающегося, но чувства ещё не пропитались тяжёлой водой этого ужаса, и я неприятно удивился своему бессердечию.

Так мне впервые позвонила твоя Смерть.

Прежде чем навек погрузить тебя в небытие, она долго туманила твоё сознание сладчайшей ласковостью. Мало-помалу, незаметно для тебя самого она приучила тебя лежать, лежать всё чаще и дольше. Она с материнской настоятельностью укладывала тебя в солнечный послеобеденный час на тёплую траву под августовской яблоней, и ты, повинуясь ей, закрывал глаза с блаженной улыбкой.

Ты, никуда не спеша, шёл по парку, и она мягко подталкивала тебя к скамье, и тебе уже не хотелось подниматься. На диване она заботливо подкладывала тебе подушки, и ты безмолвно лежал часами, доброжелательно поглядывая на домашнюю хлопотню. Казалось, на диване ты обрёл рай, недоступный для житейских невзгод. Мало-помалу ты стал совершенно неприхотлив и по-младенчески был доволен любой скучнейшей телепередачей, когда лежал на диване, глядя на экран, а Смерть тихо дышала на твои поредевшие седины, легкие, словно ковыль.