Виктор Большой - Заметки молодого человека

Мне – не пятнадцать лет. Я уже успел побыть егерем, сторожем, фотографом. Это были совершенно разные миры, и «пейзаж» их ни в чём не повторялся – что и захватывает. Незабываемые люди, удивительные судьбы, характеры. Ты как бы несёшься в лифте по огромному небоскрёбу – вот решённый в зелёных тонах «этаж». Это моё егерьство. Влажные, дремучие лиственные леса, полузабытые дороги в одну колею через них, тропы, тёмные ночи, засады против браконьеров, обильные, дружеские застолья, красные, задубевшие на солнце и морозе лица лесников, неторопливые беседы длиною в ночь, удивительное братство людей, объединённых одним делом.

Следующий «этаж». Сторожевая, деревянная, покосившаяся будка. Пыль, грязь. Собака Дружок, впоследствии оказавшаяся сукой. Длинные дни, тягучие ночи. Борьба со штормовым ветром, пытающимся перетащить огромный козловой кран в полной темноте неведомо куда. Или просто опрокинуть его. Книги, долгие размышления. Не очень приветливые друзья-товарищи, стерегущие вместе со мной какой-то металлический и другой строительный хлам на открытой площадке.

Фотография – это вообще, не один, а несколько этажей; удивительных, ярких, непохожих ни на что другое. Но об этом – в другой раз…

Сегодня у нас живопись натюрморта на свободную тему. То есть, каждый может собрать для себя постановку из того, что ему подходит. Рядом, на стеллажах, чего только нет. Тут и предметы с чисто геометрическими формами – шары, цилиндры, кубы из гипса или белого картона, какие угодно драпировки – всех фактур и расцветок, и множество овощей, фруктов из папье-маше, а также различная домашняя утварь – горшки, чашки, миски. Пиши и радуйся.

Я остановил свой выбор на тёмном, довольно высоком горшке из обожжённой глины и драпировке ненасыщенного жёлтого цвета. В этот горшок, только взглянув на него, я сразу влюбился. Он весь такой коричнево-красный, где светлее, где – темнее; чувствуется, прямо кожей ощущаешь, при взгляде на него, тот жар, через который он прошёл в печи. Есть в нём какая-то основательность, надёжность.

Не торопясь расставляю предметы. Собственно, предмет то один – этот самый глиняный сосуд. Его хочу разместить так, чтобы и форма читалась, и фактура, и цвет. Драпировку располагаю таким образом, чтобы одним концом она находилась под основанием сосуда, а другим уходила на второй план. Наиболее удачный «звук» получается, когда тёмный силуэт затенённой стороны горшка оказывается на фоне светло-жёлтой драпировки. Они, по контрасту друг с другом, заставляют звучать тона ещё ярче, интереснее. Вся постановка располагается на специальной подставке. Оглядываю её со всех сторон – кажется можно приступать к живописи. Устроившись поудобнее, начинаю понемногу прорисовывать натюрморт, чтобы разобраться что и как разместить на холсте.

Подходит Ольга Владимировна. Останавливается рядом, чуть касаясь моего плеча своим бедром, плотно обтянутым симпатичной, грубой (под холст) фактуры юбкой. Внимательно смотрит, сравнивая – что у меня на планшете и что в натуре.

Я, вместо того, чтобы, как обычно, отодвинуться немного в сторону и не мешать преподавателю оценить мою работу, наоборот, слегка, едва заметно, прижимаюсь плечом к ней. Не особо отдавая отчёта своим действиям.

Она на мгновение сбивается в своих рассуждениях, замолкает, а затем продолжает мне объяснять что, на её взгляд, можно изменить в постановке. Голос её немного звенит:

– Тебе не кажется, Витя, что в центре композиции чего-то не хватает? Какая-то пустота у тебя там.

– Да, – соглашаюсь я. – Действительно – пустота, Ольга Владимировна. Пустота, – повторяю я, уже думая о чём-то своём.

– Пойду, подберу что-нибудь из реквизита, – продолжаю я.

– Да, сходи, посмотри, – говорит она мне. И, отходя к другому человеку, коротко смотрит мне в лицо.

Я чувствую, что, то ли бледнею, то ли краснею и, что сердце, вдруг, подпрыгнуло и с места, да в карьер – застучало; будто стометровку бросился бежать.

Чёрт! Что это со мной, – завертелся в голове вопрос, пока рылся в груде искусственных фруктов и овощей, – неужели влюбился в неё?

Слегка трясу головой, чтобы немного в себя прийти. Выбрав зеленовато-желтоватое с розовым боком яблоко, возвращаюсь на своё место. Добавляю его к постановке. Да, действительно лучше. Всё смотрится более живо, цельно.

Яростно включаюсь в работу. Ну, сейчас я им покажу, как надо писать! А то – кому экспрессионизм подавай, кому «фотографизм» и, вообще», хренизм и фигизм какой-то подавай. Так сразу и не разобраться. А надо просто писать – от души! И любить то, что пишешь! И просто любить. Кого-то. Например, Ольгу Владимировну.

Чувствую, как опять, начинаю краснеть. Вот чёрт! Делаю глубокий вдох, выдох, вдох, выдох. Кажется – всё в порядке.

– Ты что там пыхтишь, как паровоз? – Говорит мне Пашка. – Смотри, от усердия не слопай свои фрукты – они из папье-маше, не переваришь; без ста грамм.

– Не боись, тебе оставлю – как лучшему другу! – Я ему. – А пыхчу потому, что чувствую себя на самом деле паровозом, счастливым паровозом. Как раскочегарюсь – ни одна зараза не остановит! Поглядим, у кого на финише круче будет nature morte.

– Давай-давай, – он мне, и, видя серьёзность и азарт, с которым я взялся за работу, и сам, засучив рукава, окунулся в живопись.

Работу над картиной начинаю с подмалёвка, то есть тонко прокрываю холст краской, стараясь попасть в тон-цвет натуре. Делаю это не бездумно, а с таким расчётом, чтобы максимально выявить соотношения светлого и тёмного, но не в оттенках серого, а в цвете. Это не так-то легко. Часто, в первую очередь начинающие, поступают очень просто – если нужно написать светлое место – просто добавляют в основную краску белила, если пишут тёмное – добавляют что-нибудь тёмное или чёрную краску; такую как «виноградная чёрная» или «тио индиго чёрная». Ничего хорошего из этого, конечно, не получается потому, что как света, так и затенённые места, безусловно имеют свой цвет – пусть и не всегда явный. И не учитывать это – значит гарантировано загубить картину. Вот тут-то каждый и проходит проверку – кто на что способен, кто видит цвет (имеет ли слух и голос – как у музыкантов), а кто, увы, нет. Жестокая вещь, скажу вам. Сколько явных и скрытых трагедий здесь происходит. Это как лётчику вдруг объявить, что он больше не может летать – по медицинским показаниям, например.

Живопись, между прочим, тоже полёт – в неведомое. Это только на первый взгляд кажется – малюют что-то люди. И на кой, спрашивается? Настоящая (не ремесленная) живопись – это тоже полёт, повторюсь. Полёт в страну Гармонию, в Счастье. В счастье видеть и отобразить этот мир в музыке цвета; в счастье – видеть, чувствовать эти миллионы оттенков, переходов одних тонов в другие, остро ощущать этот мир. Настолько остро, что не отразить, не поделиться тем, что видишь – просто нет никаких сил. Наверное, это как невозможность не любить понравившуюся женщину…