Александр Житинский - Филиал. Истории для кино

Ганичев вошел. Навстречу шла женщина в халате продавца.

– Обед у нас.

– Кротова можно видеть? – спросил Ганичев.

– Там, – указала она на дверь.

Ганичев распахнул ее и вошел.

На цементном полу в пустой подсобке стояли три ящика. На двух сидели мужчины – тот, что выглянул в окно, и Виктор Кротов – в ватнике, с гладкими впалыми щеками, зализанный на пробор. На третьем ящике лежал плавленный сырок и стояли два пустых стакана.

– Виктор Иванович? Кротов? – спросил Ганичев, с трудом узнавая бывшего банджиста.

Небритый встал, подобострастно улыбаясь. Кротов продолжал сидеть.

– Согласия моего не было, – сказал Кротов мрачно. – Принудительно – только через суд.

– Витек, ты погоди, Витек, – залебезил небритый. – Может, амбулаторно.

– Люська его вызывала – пускай сама и лечится! – Кротов демонстративно отвернулся.

Несколько секунд Ганичев с жалостью смотрел на Кротова.

– Витек, ты много принял сегодня? – спросил он почти ласково.

– Вы мне не тыкайте! – закричал Кротов.

– Ничего с утра не пили, ни капелюшки. Как на духу… – оправдывался небритый.

Внезапно дверь подсобки распахнулась, и на пороге возникла пышная женщина в белоснежном халате и крахмальной наколке. Ганичев изумленно отшатнулся: он узнал в этой дородной немолодой продавщице Люду Левченко, Люси – бывшую вокалистку.

– Твоя работа?! – заорал Кротов, вскакивая.

– Люся… Вы… – пробормотал Ганичев.

– Что случилось? Да постой ты! – отбивалась она от мужа.

– В психушку меня решила! – кричал он.

– Тихо, Витя! Товарищ, вы к кому? – обратилась она к Ганичеву.

– К вам. Обоим, – Ганичев сел на ящик и тяжело вздохнул, не в силах ничего больше сказать.

Они тоже молчали.

– Вы из санэпидстанции? – попыталась угадать Людмила.

– Я из вашей молодости… – он криво улыбнулся, но тут же понял, что пошутил неудачно. – Юрик я, Ганичев. Я от Леши Сокольникова.

Он вытащил из нагрудного кармана пригласительный билет, протянул им. Людмила осторожно взяла, стала читать.

В служебку заглянула молодая продавщица.

– Кротов! Долго мне кричать? Иди селедку принеси в отдел!

Кротов очумело взглянул на нее, только рукою махнул. Вместо него услужливо побежал небритый.

– Он что… пригласил нас? – дрогнувшим голосом спросила Людмила.

– Да. Он хочет сыграть с вами, – без энтузиазма пояснил Ганичев.

– Куда уж нам! – горько махнула она рукой.

– Я… Да я… – повернулся к ней Кротов.

– Молчи. Банджо давно пропил.

– Продал я его. Хорошему человеку, – хмуро сказал Кротов.

– Значит, не сможете… – Ганичев уже смирился с тем, что они не пойдут, да и нечего им там делать.

– Да, не сможем, – с едва уловимой обидой произнесла она. – Скажете Леше: не нашли нас.

– Простите, что побеспокоили, – Ганичев, не глядя, кивнул им и вышел.

– Кто не сможет?! Это я не смогу? – грозно сказал Кротов и вырвал билет у жены. – Еще как сыграю, не боись!

– Дурачок… – с жалостью сказала она.

– Я, может, пью оттого… – он не договорил, отвернулся.

Задремавший на станции «Скорой помощи» Ганичев встрепенулся от резкого звонка. Вызов! Бригада устремилась к машине. «Рафик» отъехал.

Одновременно с отъездом «Скорой» началась джазовая пьеса в исполнении ансамбля музыкантов. Далее, сменяя друг друга, проходят сцены работы бригады Ганичева по спасению больного – и импровизации музыкантов. Четкость, с какой вступает в дело каждый член бригады: водитель, врач, санитары, – напоминает сольную игру музыкантов. Каждый эпизод работы «Скорой» находит себе эквивалент в музыке.

Лица врачей и лица музыкантов. Труд одинакового напряжения и равной душевной отдачи.

Уставший до предела Ганичев вышел из дверей кардиологической больницы, куда только что был доставлен больной. Он утер лицо белой шапочкой.

– Успели… – сказал водителю.

И расплылся в улыбке.

Устало улыбались и музыканты, закончив пьесу под гром аплодисментов.

Ганичев метался перед студией телевидения, взглядывал на часы. Наконец не выдержал, сунулся внутрь к вахтерше.

– Вы меня не пропустите?

– Пропуск!

– Был бы пропуск, я бы не спрашивал.

– Не имею права. Отойдите, гражданин!

Ганичев опять вышел на улицу. Мимо шли знакомые музыканты. Ганичев остановил одного.

– Простите, вы Сокольникова не вызовете?

– Вряд ли он сможет. Сейчас запись.

К телецентру подошел автобус. Из него вышла большая группа финских музыкантов. Ганичев подскочил к молодому парню, который тащил ударную установку. Взялся за барабан.

– Плиз? Ай хелп.

Тот пожал плечами, отдавая барабан. Прикрываясь им, Ганичев прошел мимо вахтерши. На лице его сияла улыбка: он был доволен своею выдумкой, а также тем, что снова, как в юности, носит инструменты за музыкантами.

В павильоне все было готово к записи. На освещенной площадке за столиком сидели ведущий передачи – тот же толстячок, что показывал старую хронику, – и Сокольников.

– Алексей Дмитрич! – помахал ему рукою Ганичев, пронося барабан на другую площадку.

Сокольников кивнул, продолжая о чем-то тихо разговаривать с ведущим. Рядом готовились к записи музыканты его состава: все в одинаковых концертных костюмах, таких же, как у Сокольникова.

Ганичев поставил барабан перед телекамерой и пожал руку финскому музыканту.

За столиком между Сокольниковым и ведущим шел разговор.

– Я не понимаю, почему ты не хочешь сказать о своем первом составе! – кипятился ведущий.

– Не хочу, и все, – сказал Сокольников.

– Я понимаю, ты на них обижен, но это был первоклассный состав. Давай я скажу.

– Не надо. Не в обиде дело.

– А в чем? Для истории советского джаза эти имена кое-что значат, поверь мне. Кротов, Банькович, Решмин…

– Боря умер, – сказал Сокольников.

– Что?

– Решмин умер. А мы и не знали… А другие? Где они? Мы их потеряли, понимаешь? Нечего делать вид…

– Тогда конечно, – неуверенно сказал ведущий. – Ай-яй-яй! Боря умер…

Зажглось табло «ТИШИНА В СТУДИИ. ИДЕТ ЗАПИСЬ!» Голос режиссера сказал по трансляции.

– Внимание, начинаем! Пожалуйста, Владимир Борисович.

Сокольников вышел за пределы освещенного круга. Ведущий приготовился говорить.

Ганичев сделал знак финскому барабанщику: тихо! Однако тот обворожительно улыбнулся и, как бы приветствуя Ганичева, вдруг произвел невероятный шум, пустив в ход большой и малый барабаны и тарелки. Опустив палочки, он победоносно взглянул на испуганного Ганичева.

По трансляции раздался рассерженный голос режиссера:

– Я сказал: тишина! Начинаем сначала!

Ганичев знаками показал финну, чтобы он спрятал палочки. Тот наконец повиновался.

В отдалении, на ярко освещенной площадке, начал что-то говорить ведущий. Его снимала одна камера.