Андрей Хуснутдинов - Господствующая высота (сборник)

Сижу в президиуме, черкаю чертиков в блокноте под очередного докладчика, никого не трогаю, разве потираю ногу свою припустившую , как чувствую, пол под стулом начинает поддаваться. На дебаркадере так бывает.

– Вас просят, – говорит на ухо склонившаяся из-за спины референтша.

Оглядываюсь на дверь кафедры.

– Тут, в ресторане, внизу, – поясняет референтша и кладет поверх чертиков визитку с американским гербом.

От карточки еще пахнет типографской краской. Я поправляю ее так, чтобы закрыть наиболее вызывающую черкотню. Робкая кириллица ютится в дальнем от пернатого хищника углу и словно заговаривается с испугу: «Саманта Вильсон, военное пресс-атташе…» Референтша чего-то ждет. Я перелистываю страницу с визиткой и закрываю блокнот совсем. В том месяце, помнится, так же, через секретариат, на интервью напросились бельгийцы. Впрочем, раз на раз не приходится. Сейчас, в ареопаге, визитка поспела, по крайней мере, кстати: от предыдущего антракта прошло тридцать минут, до следующего оставалось не меньше, а силы мои для изображения просвещенного заседателя-звездоносца были на исходе.

– Спасибо, Ленок, – говорю вполголоса, кряхтя и выдвигаясь из-за стола, – с меня шоколадка. – И с видом глубокой озабоченности, поглаживая блокнотом чертову ногу, ковыляю за кулисы.

За что чту и сторонюсь американцев – ну хотя бы тех, с кем приходится знаться – в плане общения это самые открытые люди на свете. Души нараспашку, руки вразмашку. Никаких запретных тем. Умеют абстрагироваться, ничего не скажешь. Берут тебя на мушку в тот момент, когда ты, во-первых, этого не ждешь и, во-вторых, когда вранье уже составляет для тебя психологическую проблему. Так что, поминая свою привычку раскисать после первых минут застольной беседы, я входил в ресторан не спеша.

Однако Саманта Вильсон решила обойтись без прелюдий. С неженски сильным, цепким рукопожатием взяла – на чистом русском и в русском же духе – с места в карьер:

– Здравствуйте, меня интересует ваш бывший сослуживец, Арис Варнас.

Ну, думаю, приехали. Из огня да в полымя. Опять Афган. Только на этот раз, ей-богу, под каким-то новым соусом: рано или поздно с посольскими разговор у меня, конечно, перескакивает на популярную частоту, но чтобы вот так в лоб, без дипломатии, да еще с порога про Стикса…

– И в чем тут подвох? – спрашиваю.

Саманта Вильсон озадаченно хмурится.

– Зачем Пентагону солдат империи зла? – говорю без обиняков. – Погибший к тому же.

– Затем, – сообщает Саманта, не моргнув глазом, – что на прошлой неделе в Афганистане пропал без вести его сын Димас, солдат из нашего состава сил коалиции.

– И что? – недоумеваю я.

Она проглаживает ногтем по сгибу свою салфетку.

– А то, что он пропал в районе бывшего советского поста номер восемнадцать – то есть, как я правильно понимаю, господин Воронин, вашей заставы. Так?

Вправду сказать, решил я поначалу, что это розыгрыш. Поэтому, чтобы выиграть время, заказываю чайку с лимоном, пирожных там с конфетками, а сам поглядываю на свою визави. Она, смотрю, от нетерпения и вежливости рябью пошла, даже руки со стола убрала, чтобы салфеточку не бугрить. Нет, думаю, дело пахнет порохом. То есть к Стиксу у американской военщины интерес неподдельный, самый что ни на есть животрепещущий. Оперативный интерес.

– Простите, – говорю осторожно, – я, может быть, задам глупый вопрос: скажите, а вы точно уверены, что это его сын?

С улыбкой легкого замешательства Саманта склоняет голову набок, мельком оглядывается на своего бодигарда за угловым столиком и, переведя дух, смотрит, как я дырявлю рогатинкой лимонную дольку.

– Так точно, как в принципе можно знать что-то. Очень.

– Подробностей, как это все было, сообщить, конечно, не можете?

– Пока – нет. Но скажу, что Дейм… что Димас был на хорошем… да что там говорить – лучшим солдатом бригады, имел комбатные награды и ранения. То есть версия, что он дезертир, отпадает совсем.

– Фотографию его хотя бы покажете? – спрашиваю так же осторожно.

– Минутку… – Саманта принимается листать картинки на своем смартфоне, но, не обнаружив нужной, звонит кому-то и железным голосом, по-английски велит переслать ей снимки «объекта», задумчиво всматривается во что-то на экране и опускает трубку. – Простите, я думала, фото со мной. Зато у меня есть другой… так, скажем… файл… – Она смущенно улыбается. – Или – нет. Это сюрприз. Немного попозже. Хорошо?

Я перекладываю истыканную дольку из блюдца в чай.

– Хорошо. Ну а что вас интересует конкретно?

Саманта вновь следит за моей рукой, – отводит взгляд лишь тогда, когда я бросаю рогатинку в пепельницу.

– Всё. – Аккуратно, будто фишку на игровом поле, она пристраивает телефон возле моего блокнота. – То есть мы не знаем, какие факты из биографии отца могут проявить ситуацию с сыном… Да, чтобы не забыть, такой момент: влияние Ариса Варнаса на коллег в смысле… ну, скажем так, выхода из-под контроля, самоуправства . Пожалуйста, вы не будете против, если я запишу вашу историю?

Я делано удивляюсь:

– Да неужто еще не начали?

– Нет еще… – Улыбаясь, Саманта придавливает мизинцем клавиш дозвона. – А вы?

– А я… – вторю, прожевывая конфету, морщусь, как от пилюли, и, потирая ребром ладони столешницу, договариваю про себя: а для меня в истории со Стиксом важно как раз обратное – закончилась ли она? That is the question, как говорится.

В тмутаракань нашу, на забытую аллахом и его доблестными воинами сторожевую заставу номер восемнадцать, Арис Варнас загремел из десантно-штурмовой бригады в Гардезе. Случилось это под самый аминь кампании, в восемьдесят восьмом. Слухи о причинах его ссылки ходили чудны´е. Арис упокоил не то начсклада, застуканного на продаже патронов душкáм, не то бойца, угробившего рацию перед рейдом, не то и вовсе кого-то из штабных из-за бабы вольнонаемной. В общем, дело было темное, трибунальное. Сам Стикс никогда и ни с кем на данный счет не распространялся. Из достоверных деталей его десантных подвигов до нас дошли только три: свежий огнестрел мякоти правой голени, фингал под глазом да культяпки срезанных сержантских лычек на погонах. Как сейчас вижу его, шагающего от «вертушки» по мартовской грязище к нашему КПП – статного, чистенького, перехваченного ремнями полного РД [1] Рюкзак десантника. , с вытертым ПКМ-ом [2] Пулемет Калашникова модернизированный. на груди и с рассеянной улыбкой на подбитой арийской роже. Первой мыслью моей – винюсь без околичностей – было: «Фашист». Второй, не такой определенной, но, как ни странно, более точной и важной: «Всё как с гуся вода». Ведь то же ранение его разъяснилось не сразу, не днем. Что место ему по большому счету на госпитальной койке, стало понятно лишь после отбоя, в блиндаже, когда прибалдевшее в неполном составе четвертое отделение наше пялилось на то, как он вкалывает в ногу промедол, скручивает и бросает в буржуйку заскорузлый от крови носок, передохнув, отдирает бинты от сквозной раны, посыпает ее стрептоцидом и наворачивает свежую повязку.