Виктор Горбачев - Повесть о преждевременном. Авантюрно-медицинские повести

Оставшиеся, как мы помним, до поры до времени сомнения и вопросы въедливого школяра Шуры Чижевского по поводу намеренного искажения и фальсификации истории Руси настойчиво напомнили о себе теперь, десять лет спустя.

Школяр, правда, к этому времени уже превратился в молодого профессора Александра Леонидовича Чижевского, но менее въедливым от этого вовсе не стал, а скорее даже наоборот.

Посему при изучении жизни Пушкина сомнения и подозрения о переписанной истории Руси обуяли его с новой силой.

Резануло, как по-живому: верноподданному придворному поэту, первому поэту России император поручил сказать своё слово о важнейших событиях отечественной истории, а его не допустили до всех архивов.

Александр Сергеевич занимался историей Пугачёва по прошествии тогда всего-то шестидесяти лет после бунта. Дело, однако, было обставлено так, что, вроде как никакого бунта и не было, и нет, стало быть, никакой истории.

Материалы Пушкин собирал, хоронясь, якобы для написания истории Суворова…

Дело о Пугачёве в архиве среди прочих тайных документах «…доныне нераспечатанное», – писал Пушкин в предисловии к «Истории Пугачёва».

Пушкин, как хищник, ходил около бумаг Петра Первого, Пугачёва, Павла, Екатерины Второй… Не раз и не два намекал он Николаю Первому, что есть много загадок, но тот делал вид, что не понимает, о чём речь.

По окончании работы над рукописью Пушкин решил немного слукавить, дабы обойти цензору.

Он снабдил рукопись корректным сопроводительным текстом и, пользуясь своим положением, напрямую отдал её царю. Тот потребовал изменить название «История Пугачёва» на «Историю Пугачёвского бунта», сделал ещё кое-какие правки, но книгу издать дозволил.

Правда, к архивам Пушкина так и не допустил. Зато стало понятно: калибр первого поэта России, стало быть, соответствует, если позволено будет так выразиться, калибру охраняемых придворных тайн. Точнее, даже меньше.

Как Екатерина постановила сделать эту тайну вечной, так оно поныне и есть…

Не лишне сказать, что и те архивные материалы, с которыми Пушкину позволено было работать, уже были, скорее всего, сфальсифицированы. Вспомним фальшивую Радзивилловскую рукопись…

Пушкин вообще заметил, что в царствование Николая Первого, как и во времена более ранних Романовых, тоже идёт уничтожение документов: Николай Первый сжёг дневники своей матушки, вдовы Павла Первого, дневники вдовы Александра Первого, бумаги Зубова, а также архив «железного князя» Петра Михайловича Волконского, везде неотступно сопровождавшего Александра Первого…

Вполне вероятно, Пушкин догадывался, что настоящая история Пугачёва совсем не такая, какой её тогда представляли. Уж не потому ли её и разрешили печатать…

Догадывался хотя бы по ряду несоответствий и многим странностям, которые мыслящего человека невольно озадачивали.

Бывали бунты и мятежи на Руси и прежде. Классические бунты классически и подавлялись. Будь то Разин или Болотников…

В «пугачёвщине» же никакой классикой и не пахнет.

Это чтобы к шайке-то разбойников примыкало духовенство, причём высшие его чины?! Или чтобы на сторону самозванца переходили отборные кадровые эскадроны донских казаков с их хитромудрыми и обычно осторожными атаманами?!

Ну, а про «чёрный люд», как писал Пушкин, мы и не говорим…

Дело дошло до того, что государыня сама хотела возглавить огромное войско, снятое с войны с Турцией. Скоропостижный мир на Турцию свалился об ту пору, как манна небесная…

Сам Александр Васильевич Суворов, победитель многих царей, императоров, маршалов и прочих визирей был поставлен против разбойника во главе регулярной армии.

Сама Екатерина проговорилась чисто по-женски, что против Пугачёва была «наряжена такая армия, что едва ли не страшна соседям была».

А как расценить, что войско Пугачёва было грамотно организовано и управлялось настоящей Военной коллегией с полевыми судами и прочими известными атрибутами?!

На подвластных территориях зачиналась кипучая административная деятельность народного правительства… Ни в разинском бунте, ни в восстании Болотникова, например, ничего похожего и в помине не было.

Потомственному дворянину, генеральскому сыну Александру Чижевскому трудно было понять, каким образом в войске безродного бандита Пугачёва оказались вдруг польские и французские офицеры. Шляхта на стороне разбойника и самозванца?! Что-то тут не вяжется… Или целые отряды, сформированные из обычно смирных немцев-колонистов…

Что-то не стыкуется и в биографии самого Пугачёва. Вначале это – заурядный, малограмотный казак, в военные годы дослужившийся всего лишь до хорунжего, потом вдруг в считанные недели – народный вождь по всем параметрам…

Случались, конечно, местами в разные времена «народные самородки», однако аналитик Чижевский, изучавший летописи всех стран за две с половиной тысячи лет, никак не мог отделаться от мысли, что бунт Пугачёва больше походил на гражданскю войну.

Самозванцев и на Руси хватало, но так вздыбить всю Россию мог только самородок, за которым кто-то стоял…

Опять рецидив Орды?!

А может, тот, кого называли Пугачёвым, и в самом деле был уцелевший в 1762 году царь Пётр Третий, и никакой он не Лжепётр?..

Пушкин, собирая материал о Пугачёве на Урале, неоднократно разговаривал со стариками, которые искренне возмущались, когда он называл его так.

«Это для тебя он Пугачёв, – серчали казаки, – а для нас он настоящий государь Пётр Фёдорович!»

Почему-то Екатерина в личной переписке несколько раз называла его «маркизом»… И судили Пугачёва не где-нибудь, а в Тронном зале Кремлёвского дворца… И судьи перед началом процессе дали навечную «подписку о неразглашении»…

Что-то многовато казусов для простого крестьянского восстания…

Всё становится на свои места, если допустить, что Пугачёв и есть на самом деле Пётр Третий, чудом спасшийся после дворцового переворота, устроенного Екатериной Второй и её «зажравшимися» гвардейцами.

Хочется верить, что Пушкин был честен и искренен при написании «Истории Пугачёва». Это значит, что пользовался он уже новым историческим материалом, переработанным при Екатерине Второй.

Нетрудно предположить, что раз до истины не смог докопаться придворный поэт, к тому же спустя всего пятьдесят – шестьдесят лет после казни Пугачёва, чего же следует ожидать от последующих историков по прошествии ста пятдесяти – двухсот лет…