Юна Летц - Высматриватель

…Это был такой день, когда у меня выпали все ресницы. Я смотрел на свои глаза и видел надутые толстые веки, как будто я обрастал самим собой, и в этом было что-то пророческое: я действительно обрастал. Когда это началось, я сразу же спрятался, чтобы не привлекать к себе внимания. У меня были гости, какой-то праздничный день, и я сразу же спрятался, вошёл в свою комнату и стоял перед зеркалом, голый как глина. Я стоял там и стирал свои брови, потому что они и так бы вскоре опали. Волосы перестали держаться на мне, и я начал беспокоиться по поводу зубов, но во рту изменений не наблюдалось, разве что немного горечи. Бровей теперь не было, но лицо ещё сохраняло некоторые контуры – по сравнению с телом, которое как будто вывалилось из формы, и его тащило в разные стороны. Пальцы взорвались, и я даже не мог полазить ими в ушах, хотя мне нестерпимо хотелось протиснуться чем-нибудь в слуховой канал, потому что мои уши стали как явление; это были не уши, но ушие, и оно зудело – так неприятно, подзуживало. Отверстия почти совсем затянулись, поэтому мне приходилось время от времени вставлять туда какие-то предметы. Чаще всего я использовал питьевые соломки, которые разрезал на несколько частей, и тогда можно было подпирать ими разные угрожающие наросты.

Слышал я теперь очень плохо, но видел более-менее нормально, и то, что я видел перед собой, не было похоже ни на человека, ни на горе. Я был тушей со многими значениями, и когда зашёл один из моих приятелей, он даже не понял, как это прокомментировать, а просто выбежал из комнаты. Я слышал его неравномерные вздохи, как будто он давился самим собой, и я подумал: может, у него тоже это случилось , но даже если и так, чем это могло мне помочь?

Я смотрел на себя в зеркало и видел избыточность, переведённую в масштабы человека, но все эти изменения были совершенно незначительны по сравнению с тем, что происходило у меня внутри. Это были целые боги тоски, если когда-то существовали боги мира, то это были боги тоски, они скреблись внутри, невидимые, и в них необязательно было верить, хотя они тыкались там иголками, мол, «поверь, поверь»; и это нельзя было выносить без определённого уныния.

Состояние моё ухудшалось, и началась новая стадия, а именно – я почувствовал свою сущность, это было похоже на знание – я как бы знал свою сущность, мог понимать её описание. Это выглядело особенно удивительным по той причине, что в сущность я никогда особо не верил, но то, что я чувствовал, – это была именно моя сущность, как и душа, она душила меня, определяла меня, и я говорил: нет уж, так не пойдёт, я сам по себе, сам (по себе).

Вечером я обмотался одеждой – так, чтобы не выдавались неровности кожи, обмотался с ног до головы и стал похож на обмотанного, и теперь меня можно было по-разному трактовать – как артиста, как странного – тракт, и это лучше, чем чистое осуждение. Я убедил себя в этом и пошёл в осмысленную темноту – туда, где звуки стояли по всем сторонам, ездили машины, топали люди, и так создавалась улица. Я перескочил на боковую дорожку и двинулся к тем маленьким домам, где жили колдунные тётки. Одна из них попалась прямо на тротуаре, я вцепился в неё и прошептал в ухо: я обрастаю самим собой , но она вывернулась и бежала от меня, сопровождаемая собственной резвостью. Все другие сторонились тоже, но одна всё-таки взялась за меня. Это была не тётка, а просто она жила тут и кое-чему научилась.

Я должен рассказать о ней подробно. Это был бар, и она сидела там – страшная, как яблочный монстр, злая такая, безвылазная, она сидела там и барабанила руками по бару, как будто слова перепутала и теперь барабанила, короткие волосы – острая проблема, линией срезаны, как самолёт пролетел. Она была уже стареющая, выносила себя как мусор из дома, сажала куда-нибудь на восток и пела туда, обращаясь к невидимому эстету, голос исходил от неё ниточкой, тянулся из старозащитного шва, и там открывалась эта рана глубинно-серого цвета, этот шанс, который хранился под кожей, и раньше она хотела вытащить его оттуда, воспользоваться, но как-то не получилось, и со временем она перестала пытаться. Обстоятельства швырнули её в сорокапятилетнего человека, и когда она летела туда, то попыталась расслабиться и только смотрела по сторонам: как ангел лечу, думала она, и в этом состоянии я встретил её в одном из баров. И ничего не надо было объяснять, она сразу же поняла:

– Знаешь эту историю? Одному парню в голову пришла мысль, и она была такая острая, что он поранился этой мыслью, и у него развился скепсис. Так до конца жизни и ходил с ним. И здесь у нас похожая ситуация: кто-то пустил в тебя информацию, она попала под кожу, и случилась эта инфекция, воспаление всего человека…

– Поэтому я обрастаю собой?

– Нет, ты обрастаешь не поэтому. Но поэтому ты заметил, что обрастаешь.

Так она сказала, и я всё понял – причины внезапного проницательства, и этот дискомфорт, эти опавшие волосы, взорванные пальцы – ненасытность из рода в род – когда ты утонул в своём теле.. . Она сказала, и с того момента я уже не плыл – я знал, куда идут мои ноги, и зачем они туда идут, а вода переходила в пейзаж, который я создавал своим зрением, «стоя на берегу рыбокаменной реки»…

– А где эта река? – спросил кто-то.

Река, речь. Ещё раз сначала, пожалуйста.

Он стоял перед чётким двухэтажным домом из вулканного туфа, обращённым перпендикулярно движению густой живой реки, слетающей по камням выпуклыми зеркалами рыб, и в его глазах отображались разноцветные мечты, дом и река, приспособленная в виде пейзажа. Он хотел бы остаться тут, сидеть внутри одного из окон, как плоская мушка-стекольница, или осознанно врасти сюда, обладать в голове, словами говорить: я домой пришёл . Но до этого далеко было, так далеко, что ноги скрипели, выросшие из туловища готовыми шагами, – ни одним органом своего тела Гюн не доходил, как ему этот дом обрести.

Где-то в глубине головы – тонкие подёргивания, стремление росло медленно, сплеталось из импульсов и памяти. Какие-то архетипы, история из детства, как и полагается, там один из родителей, по виду женщина, и она говорила: если ты что-то захочешь – высмотри это . И теперь он стоял тут изо дня в день, худой, относительный, и высматривал дом из туфа, врытый в берег рыбокаменной воды.

Требовалось чёткое ощущение цели. Другое было врождённым – умение смотреть. Ребёнком ещё человек начинал понемногу высматривать: сначала одну стену высмотрит – заплачет, чтобы его перенесли куда-нибудь, потом – другую стену, потолок, комнату, весь двор и всю улицу. Потом станет взрослым и, может быть, захочет высмотреть весь мир и многих его людей, но завязнет где-нибудь в одном городе, одном наборе друзей и каждый день будет высматривать одни и те же цифры, буквы, дела, лица, пока не расстанется с последними силами любопытства. Но пока ещё не завяз, у него есть шанс всмотреться во что-то такое, что другие люди не видели никогда, и стать собственником этого озарения.