Наталья Алмазова - Морфоз. Повесть белой лилии

Но возвращаясь к истоку беседы – понятию о Красоте. Так что же это, если не совершенство? В чём её потаённая суть? Меня занимает данный вопрос, так как, наблюдая людей, я сделал выводы, что их представления об этом нечто во многом иррациональны. Порою существенные отклонения от нормы функционирования организма проходят незамеченными и особь, вопреки очевидности, признаётся красивой. Я никак не могу осознать смысл такого несоответствия. Вероятно, виной тому некие социально-культурные предпосылки, хотя и они не всегда прослеживаются в подобных случаях. Но более всего меня поражает субъективность оценки одного и того же объекта разными людьми: они могут расходиться до полной противоположности! Не смотря на схожесть внутреннего строения и систем секреции, так как многие эмоции определяются на уровне ферментативных реакций, невзирая на в целом согласующиеся характеристики тонких тел, один считает объект уродливым, а другой тот же объект прекрасным. Вот очередная из загадок, что преподносит ваш чувственный мир».

Я прервал поток своих красноречивых размышлений и взглянул на своего ученика, размышляя о субъективности Красоты. Глаза его, пожалуй, можно было назвать прекрасными: светлые, зеленовато-голубого оттенка с контрастным тёмным ободком по краю радужки, они выглядели весьма необычно в сравнении с большинством виденных мною среди людей. Чёрные тонкие брови, слегка опущенные длинные ресницы, подчёркивали их задумчивое, даже, несколько лиричное выражение. Однако выражение это могло изменяться, в зависимости от внутренних переживаний обладателя. У меня же самого глаза были однотонными, без выделенной радужной сферы или области зрачка, угольно-чёрные, с лёгким матовым блеском. Брови, ресницы и любая иная растительность на лице, отсутствовали. Тем не менее, придавать оттенки эмоций выражению глаз я научился, копируя мимику людей.

Я продолжил рассматривать внешность Мигеля. Прежде, я не обращал на то значительного внимания, сосредотачиваясь больше на энергетических оболочках и их оттенке, но сейчас меня заинтересовала данная особенность.

…Черты лица моего ученика были, скорее, аристократичны, нежели мужественны, нос прямой, без малейшей горбинки, красиво очерченные скулы, заострённый подбородок. Волосы цвета воронова крыла, длинные и гладкие, с лёгким переливом как у шёлка, плавно струились на спину, скрывая её до лопаток. Ростом юноша был относительно не высок, сложения стройного, однако не худощавого. Ладони у него были узкие, пальцы изящные, кожные покровы светлые, с лёгким синеватым флёром. Вместе с тем его и моя бледность разнились меж собой невероятно: его бледность имела едва уловимые градации цветов, которые угадывались и в тонких бескровных губах Мигеля, и во впалых щеках, и в каждой малейшей чёрточке лица, осеняя трепетным дыханием жизни всё его существо. Моя же бледность была белоснежностью мрамора – безжизненной и холодной.

Я перевёл взгляд на серебристо-серое зеркало воды. Нет, я не был похож на живого. Равно и на мёртвого не был похож. Совершенный, но… лишённый хрупкости человеческой красоты. Мне никогда не стать одним из них. Не быть в их глазах… красивым. Различия меж нашими в чём-то похожими системами мироустройства всё же слишком велики.

Вероятно, я сделался печален, размышляя о подобном: я так вжился в образ, что многие эмоции в лике моём начали отражаться спонтанно. Discipulus meus взирал на меня с тревогой и участием. Интересно, о чём он думал? Может быть, моему ученику стало меня… жаль?

«…Земная красота тленна и, тем не менее, вечна. У каждого мгновения и каждого предмета в этом мире есть шанс на бессмертие, Мигель». Я говорил очень тихо, едва перекрывая своим голосом шёпот ветра в бурых, скорчившихся в последней муке агонии, листьях. «…каждый человек располагает возможностью познать Нетленность собственного Бытия, обрести нерушимость своей божественной Индивидуальности… каждый… не зависимо от степени своего совершенства. Этот путь открыт для всех: любой из вас может в итоге взглянуть на мир… глазами Его Верховного Создателя, слившись с экстатическим ритмом дыхания Вечности.

…А мы… Мы исчезаем бесследно. Так, словно нас не было и не будет…

…Таем, словно апрельский снег, не успевая коснуться земли, паря в тёплом воздухе лишь долю мгновения. Сгораем в блеске всеохватного величия Абсолюта, рассыпаясь до Пустоты.

…Сотворивший нас не дал нам этого шанса – познать нечто большее. Лишь ненасытное чрево Зыби завещано подобным мне, как последний рубеж Бытия.

…Мигель, я… так хочу… бессмертия, доступного вам, смертным».

Я, не мигая, смотрел на своё отражение в серебряном блюде пруда. По моим белоснежным щекам текли слёзы. Слёзы… да, я мог сотворить даже это, мог… плакать… как они, хотя лицо моё при том делалось каменным и безразличным. Слушая шёпот облетелой листвы, я буквально кожей ощущал смятение моего ученика. Ведь он привык считать меня всеведающим и сильным. Пришедшим из недр несчётных миров мудрым странником, закалённым в пути. Ныне же, видя мою слабость, Мигель не знал, как ему поступить. Замерев, будто боясь шелохнуться, он безмолвно следил за мной. Но я… явно чувствовал напряжённую вибрацию струн его души.

Медленно опустившись на покрывало увядшей травы, я склонил голову на колени своего ученика, который не смел ни оттолкнуть меня, ни утешить. Мои слёзы были так холодны, что, стекая по щекам, застывали, обращаясь в ледяную пыль – снежный пепел. Я лежал недвижно, словно каменное надгробие, и сам взгляд мой будто окостенел. Сознание, измождённое вопросами без ответа, размывая границы, выпорхнуло из отведённых рамок, своими крылами объяв и миниатюрное озерцо, чья гладь стала ровною, будто она из стекла, и, роняющую последнюю листву, рощу, и пыльный и суетный город, и весь этот неохватный, торжественный в великолепии своей неуничтожимости мир, вливаясь в океаны безмолвия за чертой самосознания.

…Когда я очнулся, было уже темно. Я по-прежнему лежал, опустив голову на колени Мигеля, чувствуя, как медленно онемевшим пальцами он гладит прямые колючие пряди моих волос. Должно быть, discipulus meus замёрз: в осеннюю пору ночи стылые и ветреные. Да и моё тело, подобное сухому льду, только усугубляло ситуацию, разливая вокруг себя потоки нездешнего холода.

Сомкнув и размокнув веки, я поднялся. Однако юноша даже не вздрогнул. Лес вокруг, склонившееся к земле разнотравье, ресницы Мигеля, его волосы – всё было расчерчено серебрящимися в блеклом лунном свете узорами инея. Взгляд моего ученика был тусклым и отрешённым. Функционирование его физической оболочки было нарушено длительным воздействием пониженной температуры, эфирное тело существенно ослаблено, астральное – истощено. Я склонился к неподвижно смотрящему во тьму молодому человеку и поднял его на руки. В тот момент сознание покинуло свой измученный остов: оставленное разумом тело на моих руках обмякло, словно брошенная кукловодом марионетка.