Инна Буторина - Неоконченная симфония (сборник)

Там, в Галле, я первый раз услышала оперу. Это была «Пиковая дама», которая мне долго потом не давала покоя. Постигая музыку, приятно было вскоре узнать и увидеть памятник И.С. Баху…

У мамы Муси отпуск, а меня поместили в специальный интернат, для девочек, на улице Казакова, от министерства иностранных дел, так как дома, на Каляевской (ныне Долгоруковская), «невозможно было жить», но мама Аня жила и «сторожила ЕЁ комнату». Иногда она приезжала ко мне в интернат, и все продолжало быть двусмысленным в отношении родства. Муся же всегда присылала и ей и мне посылки.

Училась я средненько. Блистал (на фоне других учениц) только мой немецкий, хорошим был и русский. Кстати, однажды было обнаружено, что совсем не знаю немецкой грамматики, и мне, по-моему, с удовольствием поставили единицу и сообщили в Германию маме.

Но какие увлечения! – музыка и… море. Любимые книжки – про морские путешествия, рисовала, писала стихи, любимый фильм – шедший в те годы про нахимовцев. Я горевала, что не родилась мальчиком, – непременно пошла бы учиться в Нахимовское училище (эта любовь к морскому – неизвестно почему и откуда – осталась на всю жизнь).

Мы бегали в театр Транспорта (так назывался нынешний театр Гоголя), находившийся напротив нашего здания, на любимые спектакли, к любимым артистам. Нас знали и пропускали.

Через два года приехала окончательно мама Муся, мы вновь на Каляевской, а я в своей школе. Мама Аня то с нами, то у родственников. Тайная жалость к ней всегда во мне оставалась. Но строгой маме Мусе я боялась перечить.

В 13 лет определили в музыкальную школу. На фортепиано опоздала, но свободны места на флейту, гобой, кларнет. Выбрала «волшебную» флейту, другое было мне не ведомо. А через два года поступила в консерваторское муз. училище по тому же классу, считавшееся престижным. Там позднее влилась в ту стихию, которая захватила меня так же, как Море, о котором пока еще только мечтала. Это был Симфонический оркестр…

Взросление повлекло неминуемо к острому желанию узнать все-таки о моем настоящем отце, что все еще оставалось tabula rasa. Этому помог случай. Мы были с мамой Аней одни дома, и я отважилась на вопрос. И услышала, что в 37 году, когда я родилась в «замечательном» городе Грозном («Ах, как бы мы там жили!», были в нашей стране для многих людей очень тяжелые условия жизни. Отец был чеченцем, интересным писателем (я впервые услышала о такой нации, и это понятно теперь в связи с тотальной депортацией 1944 года – потому о чеченцах и других народах в основном никто и не знал, но тогдашней власти именно это и надо было. Этнос погибал, но выжил. Это уже особая страница). В 37-м он был арестован и затем сослан куда-то далеко. «Не знаю, – сказала она, – жив ли он. Наверное, нет». Судя по тому, что мама со мной, маленькой, уехала оттуда совсем, я поняла, что она не была его настоящей женой. Но это её «наверное» побудило меня принять твердое решение: стану взрослой, буду искать. Мне было 14.

Моим следующим родным местом стал Московский государственный университет. Факультет я выбрала исторический. А – специализацию – история Германии. Но вечернее отделение, надо было что-то зарабатывать. Работала в детском учреждении музыкальным руководителем, и мне это нравилось. Дети – еще одна моя любовь. Обе мамы были уже пенсионерками. За учебу, слава Богу, не приходилось платить. По вечерам играла в оркестре МГУ, еще в старом здании (теперь там, по исторической справедливости, храм Татианы-мученицы). Этот оркестр – тоже моя маленькая родина, ибо там было всё родное и милое, с общей любовью к музыке, с общими трудностями и радостями. Из этого клуба вышли такие известные в культуре люди, как «отцы» КВН, Ия Савина, Роллан Быков, Марк Розовский, Алла Иошпэ… В 1961 году наш оркестр открывал Московский всемирный фестиваль молодежи, во время каникул разъезжали и по России, и по разным нашим тогдашним республикам.

Этот же год принес мне великую радость и откровение. Однажды на гастролях в Свердловске (теперь Екатеринбург), после концерта ко мне подошел человек в военной форме, «хотел познакомиться с девушкой-флейтисткой». Рассказал о себе, расположил нас своим вниманием, а меня к откровенности. Именно в этот период я стала сильно «шевелиться» в поисках отца, и душа была переполнена именно этим. Узнав, что этот человек был близок к литературным кругам, не выдержала и рассказала ему о своих поисках. Он пообещал в Москве обо всем разузнать. И сделал ЭТО.

Вскоре я получила информацию: Да, Арсанов освобожден, живет в Грозном, председатель правления союза писателей, «если хотите его видеть, было сказано, поторопитесь: ему 70 лет, и он очень болен». Была приложена маленькая фотография из личного дела. Нечего и рассказывать, что со мной происходило…

Надо признаться, что никогда не забывала папу Костю. В положенный срок, я получила паспорт с указанием отчества «Константиновна». Пока училась в училище, на каникулы ездила в Казань, где жила семья брата Игоря (Орик – это домашнее) и куда переехал папа Костя, расставшись с Муромом. Летом, как вся казанская интеллигенция, они жили в складной самодельной дачке на берегу Волги, которой, конечно же, я была покорена. Мне все время хотелось ее переплыть (тогда Волга еще не была разлита), но быстрое течение не давало. Зато, когда мы на моторке оказались в месте слияния Волги со Свиягой, уверенная в своих силах – ведь я хорошо плавала – внезапно нырнула в волго-свияжское волнение. Конечно, пришлось покорно выслушать крепкие упреки, ведь за меня отвечали. Но все же встреча с довольно большой водой состоялась (а с настоящим морем, Черным, встретилась через пять лет и вот уж отвела душу-то!)…

И вот – папа, настоящий. Он есть, и еще не знает обо мне. Как теперь быть? У меня есть адрес, но нет уверенности, что мое письмо придется кстати, что я не подведу его, да и маму тоже (от нее держала в тайне). Может быть, у него семья, я ничего не знала. Носила черновик письма при себе. Наконец, отправила, вроде бы с соблюдением необходимой этики. Я не умела тогда молиться, но теперь-то понимаю – по существу я вся была в молитвах. И вот, сначала телеграмма: «Получил Ваше письмо, ждите мое заказное». Оно довольно быстро пришло, и это была поэма, которая позднее была описана в первой же моей книжке, открывшей мне тропинку в писательскую среду.

Мы счастливо встретились (мне было 23 года). Много часов он рассказывал мне подробности ареста, об отмене расстрела «тройкой» (благодаря соратничеству с Кировым), о реабилитации и работе на поприще развития культуры чеченского народа. Приятно было обнаружить наше с ним сходство, и внешнее (кроме роста – он был высокий, да и нос мой был скорее вздернутый, а у него с горбинкой, – зато оба голубоглазые) и душевное (оба доверчивые, добряки и романтики), и папа тоже хорошо говорил по-немецки, да еще на баварском диалекте (дореволюционная эмиграция).