Инна Буторина (Беляева-Арсанова) - Тропинки веры моей и любви

© Инна Буторина (Беляева-Арсанова), 2019

ISBN 978-5-0050-7459-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Старость – хороший отрезок жизни человеческой. Более двадцати лет пребываю в нем и утверждаюсь в этом убеждении. Кругозор больше, МИРО- ощущение, -восприятие, -воззрение и проч. – всё богаче. Опыт – само собой. Ответов уже больше, чем вопросов. В общем, сверху виднее, понятнее, интереснее. Попутно и терпение покрепче. (Ну, конечно же, разные старческие «кряхтелки» тоже при мне – куда от них деться? Впрочем, справляюсь. Бог миловал).

А вообще-то, если серьезно, мне именно двадцать с небольшим лет назад открылась тропа в новую для меня страну – ВЕРУ. Через ее призму теперь и смотрю, и слышу, и – оцениваю…

Подытожила на девятом десятке лет свою жизнь: разбирала наросты своего архива и собрала, что осталось неопубликованным или размещалось время от времени в периодике. Вот и отваживаюсь поделиться этим собранием – оставшимися размышлениями, впечатлениями…

Сегодня надо мне исповедаться:

за всю сознательную жизнь. Или почти за всю. Но прежде всего – понять и ответить на заданный недавно вопрос:

Что есть для меня родина?

(маленькие фрагменты из большой жизни)

Однозначного ответа не имею. Да простит меня читатель. Первая родина – Чеченская земля. Там родилась, в городе Грозном. Через три года меня оттуда вывезли. Но полюбила позднее, когда приехала туда через 56 лет, навстречу выезжавшим танковым колоннам из растерзанной Чечни. Вторая родина, и ставшая основной, – Россия, которая приняла меня накануне Великой Победы, три четверти века назад, и с которой живем во взаимной любви. Хорошо ли, нет ли, но так вот случилось – Третьей родиной считаю Германию, где после войны оказалась с мамой-переводчицей. Но обрела и четвертую родину, уже на уровне полной зрелости – ВЕРУ. Значит, моя родина там, где я получила нечто, вошедшее в меня навсегда как составляющее мою суть, как органическая часть меня.

Рискую наскучить читателю, благодарю за терпение и, помолясь, приступаю…

Д о роги и просто отдельные места, ставшие родными. То есть оказался где-то впервые и нашел там и увез с собой то, что стало родным на всю жизнь. Такими местами для меня являются Белозерье в Вологодской области, где родились и жили мои русские предки дворяне Беляевы. Муром, где проходили мои дошкольные годы. Москва, ставшая мне основной родиной. Остров Сааремаа – город Кингисепп (Эстония), где встретила Любимого. Царское Село (город Пушкин-Ленинградский), чудный город, где скрепилась эта встреча на всю жизнь и где я часто бываю, прохожу любимые тропинки, вижусь радостно с родней мужа. Предместье города Алапаевска на Урале, где преклонила колени на месте страданий и гибели святой преподобномученицы Елизаветы. Святая Земля (Палестина, Иерусалим). Но это настолько свято, что не смею вводить данное повествование в суету прочих строк. И наконец, немецкие города Галле, Берлин, Дармштадт, Майнц, составившие немалую часть моей биографии. Но особое место на планете для меня занимает Чеченская земля, где моя мать в 1937 году родила меня…

Итак,

Помню себя живущую с мамой, папой и двумя братьями, много старше меня. По утрам мама уходила в школу учить детей немецкому языку, папа уводил меня (больше, помнится, «увозил» – на санках) в детский сад, а братья отправлялись учиться. Еще у нас была корова, но я боялась к ней подходить близко. И все-таки однажды мне поручили привести ее домой с чужого двора. Это было тяжелым испытанием, и, кажется, у меня это так и не получилось.

Детский сад любила. Особенно когда приезжали гости. Например, дяденька военный, с фронта, который рассказывал о войне, а потом танцевал нам чечетку. И мы тоже пытались. Вечерами дома папа натягивал через комнату длинную нить, намазывал ее варом, а потом прошивал подметки обуви или колотил маленькими деревянными гвоздиками. Вообще, папа много чего-то строил, мастерил, рассказывал о какой-то прежней жизни; частенько, пока ходил взад-вперед-руки-назад, останавливался перед пианино и, наигрывая одним пальцем, напевал «Не слышно шума городского» или «Вечерний звон» (всю жизнь люблю русские песни, вальсы, марши минорного звучания, написанные в начале 20 века – остались бабушкины ноты). Перед сном он мне много читал. Мама хорошо играла на пианино, только редко. Частенько усаживала меня на колени, смотрела в окно, мы вместе что-то мурлыкали. Но однажды она намурлыкала нечто такое, от чего я заплакала. У нее тоже скатывались ко мне ее теплые слезы, и мне думалось, что где-то у нее в груди сражались маленькие человечки и ей было очень больно.

Летом детский сад переезжал на дачу. Сплошные поляны и лес, лес с огромными корневищами деревьев. Деревом пахло везде, даже в помещении, например, от кроваток-раскладушек.

А однажды приехал на велосипеде брат Сережа (я очень гордилась), и забрал меня домой, посадив на раму. Он дышал мне в спину, потом произнес: «Ты ничего не чувствуешь?» Я попробовала почувствовать и призналась, что не получается. «Мама умерла», – сказал он коротко и дальше уже молчал. А я всю оставшуюся ухабистую дорогу думала и отчаянно пыталась представить себе: как это «мама умерла?» Одно было ясно – что-то случилось, нехорошее. Дома было много разных людей. Папы не было видно. Зато мама… Она лежала в гробу, на столе, неподвижная¸ с закрытыми глазами. Ко мне подходили, гладили по голове, вздыхали. Потом кто-то помог переодеться, надели новые туфли, и все отправились длинной дорогой на кладбище. Туфли нестерпимо жали, меня посадили на телегу, и я смотрела на маму, на качающийся зад лошади, на людей с музыкальными инструментами. Когда они заиграли траурный марш, я узнала – надо же? то самое недавнее мурлыкание мамы, из-за которого плакала (уже позднее узнала, что это был Траурный марш Шопена).

Впереди шли братья, держа под руки громко рыдающего папу. Я его не узнавала (кажется, больше никогда не слышала таких мужских рыданий, все переворачивается) . Было много школьных учителей и учениц. Все выступали и, плача, отходили… А дома был накрыт стол, и я удивлялась: надо же горевать, а не есть. (Увы, осталась затуманенной страничка истории этих моих воспитателей: о маме Кате знаю, что она была одной из последних выпускниц Императорского Смольного Института благородных девиц. А вот о папе Косте – почти ничего. Как соединились их судьбы? Кем он был в те годы? Было известно лишь, что его родной брат Михаил Черниловский был женат на двоюродной сестре Кати – Любови Зининой, тоже учившейся в Смольном. Хорошо помню семейное фото: они обе рядом в одежде сестер милосердия.)