Инна Буторина (Беляева-Арсанова) - Тропинки веры моей и любви

Мы остались втроем. Но вскоре из Москвы приехала Муся, мамина родная сестра. И тоже очень плакала. Она и раньше бывала у нас, такая красивая, душистая. И я вспомнила, как слышала разговор взрослых, которые думали, что я сплю. «Инна-то ведь еще не знает, кто ее настоящая мать», и они называли Аню, другую сестру мамы, которая вечно где-то «шляется». И я тут же ее вспомнила, как она привозила в кружке пшено¸ и для меня специально варили пшенную кашу, полюбившуюся мне на всю жизнь. Она прихрамывала, мы садилась с ней за печкой и слушали, как над нами гудели немецкие самолеты: «на Горький, на Горький летят». Мне было ее жалко. Наверное, ей трудно одной, почему она «шляется»? И представлялось, как она прихрамывает по каким-то дорогам, одна, и обязательно в шляпе (позднее узнала о ее подвигах: она ездила и ходила по городам и весям, собирая материалы для своих исторических работ. Помню, и я с ней где-то ходила) . А папа по-прежнему шагал в своей полувоенной одежде по комнате, заложив руки за спину, и все говорил, резко доказывая: «да разве сидел бы я здесь, если б не контузия!?» Я понимала, что идет война, но считала, что так всё и должно быть, ибо не помнила довоенного времени. Помню также, что почему-то очень переживала за Киев (сказки, сказки), и мне специально сказали о его освобождении. Я ликовала.

Взрослые много говорили, и было решено, что я уеду с Мусей в ее Москву. И вскоре нас с ней провожали на вокзал папа и братья Орик и Сережа. Там я впервые и с некоторой грустью прочитала: МУ-РОМ. Но будущее манило.

В новой жизни я узнала, кто на самом деле была моя мама и что папы вообще не было, и муромские родители остались для меня мамой Катей и папой Костей, а их сыновья – моими двоюродными братьями. Муся отвела меня в школу, в первый класс. Еще в Муроме папа Костя и братья научили меня читать, и мне не было особенно трудно учиться. Меня вызывали по списку как Беляеву-Черниловскую. В детском саду я была Черниловской, по папиной фамилии. А Муся (она жила одна) и все ее сестры – Беляевы.

Поначалу Москва заключалась для меня лишь в нашем и рядом школьном дворе. Но они не были замкнутыми, а сплошь проходными. Однажды зашла за мной погулять подружка и, увидев у нас зонтик, предложила его взять с собой. Скрепя сердце я согласилась. В одном из дворов какая-то девушка остановила нас и попросила ненадолго зонтик, «сейчас принесу и чем-то вас угощу». Мы долго ждали, подружка ушла, я не смела стронуться с места, пока меня, горько плачущую, уже вечером не увели домой встретившиеся соседи. Дома тоже было горько: «как ты могла? Да кругом еще и «черная кошка ходит!»

Зима была холодной, отопление не работало. Стены в инее. Мы, одетые, занимались: Муся учила свой немецкий, я пыталась аккуратно писать в самодельных тетрадках, а они промокали. Первый класс закончила с отличием и наградой в виде пальто. И, кроме того, пришла теплая, праздничная весна. Закончилась война. 9 мая меня взяли на Красную площадь, и я лицезрела и поглощала вместе со всеми москвичами этот незабываемый бурный праздник.

Однажды приехала Аня. Муся ей объявила, что собирается в командировку в Германию. Мы были ошеломлены: как можно? Ведь там же одни немцы! Но она уехала, и мы остались одни. А через год она приехала в отпуск и уговорила Аню позволить взять меня с собой. По-моему, мама Аня не была довольна.

Знакомство с побежденной и ненавистной Германией началось с главного вокзала Ostbahnhof в Берлине. Город был разрушен до основания. Где же живут люди, если ни одного целого дома? – удивлялась я. А на улице – коридор из двух шеренг тощих людей с детьми, просящих «клепа, клепа» (хлеба) и продающих разные предметы и вещички. Я знала, какую разрушенную, страдающую страну представляла собой моя родина, сколько уже пересмотрено фильмов, книжек (особенно хорошо помню большую книгу про блокадный Ленинград), мне надо ненавидеть этих людей, злорадствовать, но это не получалось. Они просили помощи. Потом видела другие цепочки людей на грудах разрушенных домов. Они передавали и передавали друг другу бесконечные обломки (помню, ходила шутка: кто-то из наших спрашивал – что это они все время «ш» да «ш»? Да когда передают обломок – «битте шён», а принимающий его – «данке шён». В основном, это были женщины, в залатанной одежде, но опрятные)…

Мы поехали в город Галле, Halle-an-der-Saale, где Мусе предстояло работать переводчицей в Советской военной администрации и где мы прожили несколько лет. Город не был разрушен. Все было интересно, и я впитывала каждую подробность. В городе была советская средняя школа, в которой я училась с третьего по пятый классы. Большинство жили в советском военном городке, а мы – вне его, в 4-этажном доме, рядом с работой Муси, в котором жили еще несколько русских семей. Кстати, вскоре я стала называть ее мамой, как мне казалось, для удобства жизни, чтобы не отвечать на частые расспросы.

Квартира наша была с мебелью, стояло даже пианино, которое влекло и напоминало муромское. Казалось, все кругом хорошо. Муся, как и ее сестры, тоже играла, но все же лучше всех (мне говорили, что моя бабушка-крестная была хорошей пианисткой). Я совсем не умела, но у меня получалось подбирать разные хорошо знакомые вещицы, потом «изобрела» какие-то нотные знаки, понятные только мне. Вскоре Муся привела учительницу музыки. Она оказалась русской, давно живущей в Германии немолодой, не очень приветливой женщиной, но и я ее невзлюбила: как это она оказалась здесь, во вражеской стране? Однажды она спросила, что я читаю (я лежала больная, с учебником), и я с гордостью показала ей учебник с портретами Ленина и Сталина. Больше я ее не видела (всю жизнь со стыдом об этом вспоминаю). Но со старенькой фрау Пеге охотно и с интересом занималась у нее дома. До сих пор в моем архивном шкафу лежит ее дряхленькая нотная книжка-тетрадь с ее же пометками.

В этом доме появились и друзья. Близкой подругой стала мне Хельга, на все годы жизни в Галле. Мы играли и во дворе, и у нас дома, разыгрывали пьески и показывали взрослым. Постепенно я стала одна ходить по городу – в школу и пока мама на работе. Мой немецкий набирал обороты. Мама удивлялась произношению: «нас учили в институте ставить язык, а у тебя со слуха все получается». А мне было удивительно – что тут особенного? Недалеко находилась кирха (почему-то с петушком на башне), туда меня тоже влекло, правда внутрь не решалась войти. Частенько случались эпизоды, когда нас с Хельгой, очевидно, и других детей, на улице угощали совершенно незнакомые люди – то монахини какой-нибудь печенюшкой, то, например в трамвае, женщина с корзинкой фруктов – по яблоку. Мне, сытой, было стыдно (народ голодал), но, так же, как Хельга, сделав книксен, принимала угощение. А маме как-то сказала, что пусть-ка Хельга поживет у нас, пока каникулы – она была из многодетной семьи, худющая, зеленая. Мама согласилась, а в семью всегда что-нибудь да посылала.