Сергей Кузнецов - Живые и взрослые. По ту сторону

– Ну-у-у, – тянет Гоша, – я все-таки думаю, как-нибудь по-честному можно.

– Это тебе можно по-честному, – говорит Вадик, – у тебя родители профессора. А нам с Димкой по-честному хрен пробьешься. Ты вот в школе учишься, а я в техникуме. Сечешь разницу?

Если так дальше пойдет, думает Гоша, разницы уже не будет: меня выпрут из школы, и я пойду в тот же самый техникум.

– Ты говоришь: по-честному! – продолжает Вадик. – Вот я тебе сейчас такое расскажу – закачаешься! Помнишь у меня в комнате блондинку без лифчика – ну, под душем стоит? Знаешь, откуда?

Гоша безразлично качает головой.

– Так вот слушай! Когда дипломаты или там орфеи из Заграничья возвращаются, они с собой везут не только мертвые джинсы или там мафоны, еще и журналы с книгами. Конечно, после Границы их шмонают и все такое отбирают – потому что, ну, мертвые журналы еще страшнее мертвых вещей. Считается, что эти журналы потом уничтожают, но на самом деле их свозят на секретный склад. Знаешь, зачем?

– Чтобы мальчишки про это байки травили, – говорит Гоша. – «В секретном-секретном городе есть секретный-секретный склад…» Даже если эти журналы и есть, их наверняка сразу уничтожают.

– Фигушки! – ухает Вадик. – Журналы есть, и они лежат на складе! А те, из Учреждения, кто склад охраняет, их тихонько распродают. Понемногу, конечно, и только проверенным людям. Сто́ят они – закачаешься! Ты представь – не какой-нибудь мертвый каталог, а настоящий мертвый журнал! С голыми телками! Вон где настоящее бабло! А ты говоришь – по-честному!

– Вот бы этот склад ограбить! – смеется Гоша и думает: родителям не пришлось бы больше на заводе работать, и на Университет было бы наплевать.

– Ну ты даешь! – хохочет Вадик. – Ограбить! Его, небось, охраняют, как крепость какую!

– Да ладно, – веселится Гоша, – крепость! В любую крепость можно пролезть! Скажем, подземный ход прорыть… или по стене забраться.

– По пожарной лестнице, да?

– Вот именно! – Гоша смеется. – Жалко, мы не знаем, где этот секретный-секретный город.

– Да никакой он не секретный, – говорит Вадик, – час на электричке, станция Александровск, Димка туда ездил пару раз, товар забирал.

И тут Гоша перестает смеяться, смотрит на Вадика, а потом говорит, сам не веря своим словам:

– Я, между прочим, не шучу, на тему ограбить.

День не задался с самого начала: ночью остановился будильник, и вместо того чтобы проснуться в семь утра, умыться, позавтракать и прийти за десять минут до начала уроков, Ника проснулась без пяти восемь, и то тетя Света случайно разбудила – решила встать пораньше, спешила успеть к открытию универмага. Два дня назад ей опять стало плохо, и лучше бы сегодня отлежаться, но знакомая продавщица сказала, что обещали завезти полонские туфли – не хотелось упустить.

К школе Ника прибежала в 8:35 – и сообразила, что можно было и не спешить: первым уроком литература.

Ника отряхивает снег с капюшона, постукивает друг о друга заснеженными ботинками. Проходит в раздевалку, вешает куртку на крючок и переобувается. Не спеша завязывает шнурки на кедах и думает, где лучше провести первый урок: здесь или в школьной библиотеке? Не успевает ничего решить – хлопает дверь, порыв морозного воздуха врывается в вестибюль, а вместе с ним влетает запыхавшийся Кирилл.

– Привет, – говорит он. Его мертвая парка вся в снегу, дутые сапоги оставляют за собой сугробы. – Ты чего здесь сидишь? Урок уже начался.

– Потому и сижу, что начался, – отвечает Ника. – Ксения опоздавших не пускает.

– А-а-а, – задумчиво тянет Кирилл. – Даже если на пять минут?

– Даже если на две, – уверенно говорит Ника. – У нее принципы.

Кирилл стряхивает снег прямо на пол и вешает парку на крючок.

– Ненавижу людей с принципами, – говорит он. – Это моя принципиальная позиция.

Ника хихикает.

– Ксения – она вообще-то ничего, – говорит она. – Ей просто трудно с нами: раньше-то у нас литературу Павел Васильевич вел, он очень классный был, мы все его любили.

– А что с ним случилось? – спрашивает Кирилл, надевая мертвые кроссовки. – Выгнали?

– Нет, почему выгнали? Ушел на пенсию, он старый уже, шестьдесят пять исполнилось.

– Понятно. – Кирилл застегивает липучки и выпрямляется. – И поскольку вы его любили, Ксения делает все, чтобы любить ее вам было трудно. Соблюдает, так сказать, профессиональную этику. Мол, нам чужого не надо.

– Да ладно тебе, – говорит Ника. – Она хотя бы рассказывает интересно.

– Это все глупости, – говорит Кирилл. – Посуди сама. Вот на прошлом уроке мы говорили про слезинку ребенка. Мол, в «Сестрах Керримазовых» сказано: вся красота мира не стоит слезы ребенка, так?

– Ну да.

– Это же чушь. Как можно сравнивать? Как будто есть такой рынок, где нам предлагают: вот, мол, красота мира – а вот слеза ребенка, маленькая такая слезинка. Давайте, типа, меняться. Красоту – на слезинку. Не подходит? Тогда давайте красоту целых двух миров – нашего и Заграничья – на одну слезинку. Две красоты – за одну слезинку! Хорошая цена, дорогой, сам посмотри! Скидка – пятьдесят процентов. По рукам? Почему нет, почему отказываешься? Эй, дорогой, не уходи, я тебе еще скидку дам! Две красоты – за полслезинки! А на сдачу я еще отсыплю мировой справедливости и вселенской отзывчивости! Бери, не пожалеешь, эй, дорогой, туда не ходи, там красота бракованная, тухлая, тьфу! Слезинка зазря пропадет! Лучше у меня возьми!

Ника смеется: так похоже Кирилл изображает рыночного торговца-южанина.

– На самом деле красота мира не стоит ничего, – говорит Кирилл, – она не продается и не меняется. Она просто есть. И слезинка тоже просто есть. И мы не можем сделать, чтобы их не было, – не только все слезы не вытрешь, но даже всю красоту не порушишь, что уж совсем удивительно.

– Имеется в виду, что нельзя оправдывать чужие страдания той пользой, которую они приносят другим людям, – говорит Ника. Ей не хочется спорить, но слишком уж Кирилл безапелляционен.

– Опять ошибка, – Кирилл поднимает палец, – где здесь сказано о чужих страданиях? По большому счету мы с тобой тоже – два ребенка. Ну, или были два ребенка пять лет назад или десять. И, значит, наши слезы тоже ничем не могут быть оправданы. Отец меня в кино не пустил на мертвый фильм, который детям до шестнадцати, – я, конечно, рыдать. Все, приплыли. Нет ему оправдания. Отольется ему моя слезинка. А я в детстве так ревел, что одной слезинкой дело не ограничивалось. И что отсюда следует? – Кирилл решительно берет Нику за руку и уводит вглубь гардероба к окну. – Отсюда следует, что моим страданиям нет никаких оправданий, и я должен их любой ценой избегать. Можно сказать, это мой нравственный долг. Хорошая мораль?