Наталья Горбачева - Жизнь – вечная

– Он что-то вам рассказывал про меня?

– Нет, в общем совсем немного. Это я ему рассказывал, какой вижу Ассоль.

– И какой?

– Живой! Свободной! С радостным внутренним миром. Без пошлости и жеманства. Принц с Алыми парусами – это только начало. Она и дальше будет всех заражать своим жизнелюбием, привлекать открытостью, распространять добро.

– И Иван Всеволодыч… решил, что я такая? Он совсем не понял. У меня нет никакой радости в душе. Только злость. Мне страшно за свое будущее, – из моих глаз покатились слезы.

– Так, так, так… А смахните-ка их ручкой. Так, задержитесь в такой позе. Очень изящно. У Ассоль все движения очень изящны, – разговаривал он сам с собой. – Уголь… Уголь кончился. Подождите, сейчас.

Художник вскочил, схватил с полки рисовальный уголь, прикрепил новый лист. Все это время я сидела в заданной позе, хотя щипало глаза – от потекшей туши.

– Вы, дружочек, наверное, думаете, что все остальные люди не злы и не страшатся за свое будущее. Это неправда. Все, все до единого – большие или маленькие злодеи, которые боятся завтрашнего дня. Но только редко, кто в этом себе признается. Вы еще совсем не испорчены. Как вам удалось?

Это был риторический вопрос, на который можно было не отвечать, но меня понесло.

– Я не испорчена? – отняв руку от глаз, чуть не крикнула я. – А в натурщицы пойти – это называется не испорчена?

– О!.. Непорядок! – воскликнул художник, увидев черные потеки на щеках. – Надо срочно в уборную.

Он взял меня за руку и повел по закоулкам в туалет с текущим краном, облупленной зеленой краской и заткнутой за трубу газетой «Правда» вместо туалетной бумаги. Обратную дорогу в мастерскую мне пришлось искать самой. Не сразу – но нашла, по ошибке заглянув сначала в чужую комнату. В ней небритый мужичок, оседлав неустойчивую длинную лестницу, вешал люстру.

– О! – обрадовался он мне. – Девушка, подай кусачки, вон на столе… А то эта амбразурина рухнет.

Я засмеялась и подала, встав на стул.

– Может еще чего надо?

– Погоди, подашь лампочки.

Ни кто я, ни откуда, мужичка не заинтересовало. Он закрепил люстру, вкрутил лампочки, я зажгла свет.

– Ну, Люська, держись! Будешь теперь мне должна… Красота?

– Угу, – сказала я и пошла к двери.

– Требует жертв?

Вопрос мужичка остался без ответа. Я отправилась искать мастерскую.

Художник сосредоточенно дорабатывал рисунок. Кажется, он не заметил, что вернулась натурщица. Я тихо села в кресло.

– К Венечке заходили? Дверь открыта, значит, трезвый.

– Я потерялась. А кто он? А Люську свою он не убьет?

– «О, свобода и равенство! О, братство и иждивенчество! О, сладость неподотчетности! О, блаженнейшее время в жизни моего народа – время от открытия и до закрытия магазинов!» – процитировал художник незнакомый мне тогда труд Ерофеева «Москва – Петушки». – Люська села.

– Куда? – не поняла я.

– В тюрьму. Будет нам пять лет относительного спокойствия.

– За что?

– Выпили. Она Венечку ножом пырнула, еле откачали, – просто, будто о чем-то обыденном, сказал художник.

– Как вы можете здесь работать… в этих условиях?..

– Вот – руками, – показал он. – Иногда головой.

– Я бы с ума сошла.

– Да нет, нервы у вас, дружочек, судя по всему, крепкие… Поиграют и вам на них. Будут и вам испытания, но все в свое время.

– Загадочно вы говорите… Зачем пугаете… Вы скоро закончите?

– Все! – Он оторвал взгляд от портрета и глянул с прищуром на натуру. – Премного вам благодарен. Дело двинулось. Что-то есть в вас загадочное, прав Иван Всеволодович.

– Да нет во мне ничего загадочного, хорошо маскируюсь. Скучно жить – вся загадка, – сказала я и поднялась из кресла. – Все есть – а скучно! Может, я и правда жду какого-то принца, но его же не будет! Откуда взяться принцу в СССР? Скучно, скучно, скучно…

Комок подкатил к горлу, я почти побежала к двери. Художник нагнал меня и вложил в руки трешку.

– Это за сеанс, сударыня. Я не бедный человек. Мы с Лерочкой покупаем квартиру…

– Не надо денег! – отмахнулась я.

– Нет уж. – Он сунул трешку в мой карман. – Запомните: каждая работа должна оплачиваться.

– Да никакая это не работа, – всхлипнула я. – Не программу на Фортране писать.

– Такое милое двадцатилетнее личико… – улыбнулся художник – Но оно не просто так милое. Оно – отражение, я уверен, милой многим души. Знаете, дружок, что у вас есть бессмертная душа?

– Скучно же жить вечно! – почти выкрикнула я. – Такое только в страшном сне может присниться! Нет уж, увольте!

Я выскочила за дверь и понеслась зигзагами «Вороньей слободки». За мною гналось эхо его голоса:

– Я вам позвоню-ю-ю… Ско-о-оро…

Меткий взгляд художника И. А. Крылова сразу обнаружил поселившиеся в моей голове Алые паруса – мечту, которой трудно было дать точное определение. Я и сама не понимала, чего хочу. Как в сказке: пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что. Хотелось вырваться из плена повседневности в неведомое свободное плавание, найти принца на белом коне и неведомого Бога, зажить как-то по-другому… Заслугу Крылова невозможно переоценить: он очистил мою мечту от розовой шелухи и добрался до самой сути. Он стал главным катализатором глобальных перемен в моей жизни: из математика предстояло переквалифицироваться в литератора. Если бы я знала, через какие испытания придется пройти, от чего отказаться, чем пожертвовать, ни за что не вступила бы на этот путь. Прекрасно, что мы не знаем своего будущего. Но наше будущее – это продолжение нашего прошлого, в котором есть семена того, о чем мы даже не подозреваем. « Аннушка, уже купила подсолнечное масло, и не только купила, но даже и разлила»… Эту крылатую булгаковскую фразу применительно к моей жизни можно было перефразировать так: «она уже встретилась с Крыловым».

Через неделю после нашей первой встречи я подумала, что Крылов просто надо мной посмеялся: Ассоль, Ассоль, съешь фасоль… Он не звонил. Недели через две позвонила его муза-жена:

– Наташа? – испуганным голосом спросила она.

– Да…

– Наташенька, звоню вам по поручению Ивана Андреевича… художника. Жена его, – сбивчиво говорила она.

– Лера?

– Да… У Иван Андреича инсульт, тяжелый. Как только заговорил, просил вам позвонить. Я так рада, что он вас вспомнил… Думали совсем… – она всхлипнула.

– Какой ужас… Что-то надо? Я принесу. Где он лежит?

– Кефира принесите. Я с ним в палате все время, не могу выйти, – разрыдалась Лера и смогла назвать только номер больницы.

Так я подружилась с ними. Лера была лет на пятнадцать моложе Крылова, работала медсестрой. Близких у них не было, близкой стала я. Друг познается в жене… После развода Крылова с известной в городе профсоюзной дамой друзья взяли ее сторону. Он оставил первой жене с дочкой прекрасную квартиру, поэтому со своей музой ютился в мастерской. Об их преданной друг другу любви можно было бы написать целый роман, но мой рассказ не об этом.