Сергей Соколкин - Rusкая чурка

Была московская зима, темнело рано, потрескивал легкий морозец, машины ехали медленно, боясь спрятавшегося под выпавшим снегом накатанного ледка. Немного болела голова – то ли не выспался, то ли переволновался. Шутка ли, настоящая, полноценная, как сказал Цуриндели, с цветной обложкой, книга! Да еще сам Мастер обещал эту самую обложку нарисовать! Саша шел от метро «Белорусская» пешком, надеясь, что он проветрится и голова пройдет… Но она не проходила, давило где-то сверху справа. Он даже зашел в кафе, выпил сто грамм водки. Боль немного приглушилась, но не прошла. Зато морозный воздух хорошо освежал и бодрил…

Охранники проводили Сашу в мастерскую. Цуриндели работал.

Стоял, невысокий, полненький, в широченных светлых бриджах, майке и фартуке, старательно и сосредоточенно нанося на холст слои краски. Он даже не сразу заметил, как Саша вошел…

Глынину по жизни пришлось столкнуться с самыми известными и официально признанными отечественными живописцами: элегантным, тонко и тщательно выписывающим свои портреты Максом Шилкиным; ведущим свой аристократический род от Бенуа и перенесшим в свои модернистские картины забытые мотивы старинных русских икон Михаилом Глазовым и веселым, как кавказский тамада, оплодотворившим своими картинами и огромными памятниками – на все возможные и невозможные темы – пол Европы, пол-России и уж точно всю Москву неутомимым Звиади Цуриндели. Саше удалось видеть, как они работают. И если у Шилкина палитра с красками занимала пол квадратных метра, у Глазова, наверное, метр с небольшим, то у Цуриндели палитра напоминала огромный, два на три метра, бильярдный стол с выдавленными на него пирамидальными кучками разноцветной краски высотой двадцать – тридцать сантиметров. Рядом стоял огромный, размерами с дворовый помоечный, контейнер для пустых тюбиков… В своих майке и фартуке Цуриндели почему-то напоминал Саше то ли шахтера, то ли металлурга, но орудовавшего не отбойным молотком или огромной металлической кочергой, а беспокойной кистью ваятеля, ежесекундно создающего нетленные шедевры… Зачерпывая краску огромными, тяжелыми горстями, он мощными бросками кисти впечатывал ее в полотно, заставляя холст жить своей непростой, очень ярко расцвеченной жизнью.

Художник, смахнув рукой пот, обернулся, ощутив Сашино присутствие, и, продолжая работать, для приличия поинтересовался:

– Ну, што, как тэбэ?

– Вам бы, Звиади Михайлович, не кистью, а лопатой работать, – восторженно воскликнуло поэтическое создание, не замечая некой бестактности сказанного.

Цуриндели расхохотался, снял фартук, отошел от холста, вытянув правую руку с поднятым вверх большим пальцем. Прищурился, что-то разглядывая на полотне. Подошел, сделал еще пару мазков, щедро зачерпнув кистью броскую ярко-кровавую краску. Похоже, остался доволен.

– Ну, вот и всо, – сказал он устало, – сэчас кушат будим. А вот это я за сэводна написал. Пасматры.

И стал водить Сашу между вертикально расставленными прямо на полу, точнее, на белом мелко-ворсистом ковролине, картинами, прислоненными к столам, тумбам и мольберту, показывая и объясняя, что это и почему он выбрал именно такое цветовое решение. Саше было, конечно, очень интересно, но он волновался, и, что самое главное, проклятая голова так и не перестала болеть. Ему хотелось сесть в уголок, куда-нибудь спрятаться, стать маленьким железным шариком и закатиться в какую-нибудь щель под картиной. Но разве спрячешься от всестороннего кавказского гостеприимства, скорее умрешь именно от него! Звиади Михайлович вдохновенно что-то рассказывал и показывал, уже идя прямо на Сашу. Саша попытался отступить, пропуская его, но запнулся о стоящую сзади картину и уронил ее. Ну, а дальше… Закон вы знаете: бутерброд падает маслом вниз. И этот бутерброд исключением не оказался… Саша, побледнев, растерянно смотрел, как ловкий художник, похоже, больше испугавшись не за картину, а за испуг Саши, стал его успокаивать:

– Нычево, Саша, страшнава, нычево. Раз упала, быстрэе прадасца. – И, резко присев, бережно, но твердо поднял обеими руками упавшую картину. На белом чистом, каждый день моемом с шампунем, дорогом ковролине остался яркий цветастый отпечаток.

– О, теперь стало две картины! – опять бестактно сострил заболевающий поэт…

Но тем не менее через месяц книга вышла, яркая, красивая (правда, у Цуриндели не хватило времени, и обложку нарисовала жена Саши), но без указания имени спонсора.

– По патриотическим соображениям снял, на фига он тебе, этот обслуживатель Кепкиных и Эльциных? – ничтоже сумняшеся заявил разгневанному автору главред «Задонщины» Лукьянов, вертя в руках уже вышедшую книгу.

Саша, плюнув в сердцах и взяв пачку книг, поехал к Цуриндели. Поблагодарить и заодно извиниться. Художник был занят. Глынин прождал несколько часов в приемной. Секретарша несколько раз входила и выходила, предлагала Саше чай и кофе, но, похоже, сама от этого устала. Александр очень тепло подписал книгу, еще раз оставил номер своего телефона, просил передать поклон. И уехал. Когда вышло интервью, он завез пачку газет той же секретарше. Цуриндели был где-то за границей. Больше Саша его не видел… С тех пор прошло больше десяти лет…

…Так вот, Александр Глынин писал песни. Писал, писал, да надоело ему это прибыльное, но неинтересное занятие. Надоела эта беготня по директорам или продюсерам «звезд» с предложением очередной песни и внушением того, что именно эта песня – «хит», именно она и нужна сейчас твоей просевшей или, наоборот, поднявшейся «звезде». А директора эти, или продюсеры, или мужья (жены, мамы, папы) отвечали, что песня ничего, но такая уже была, или нужна такая, как у Кати Дрель, или у Долининой, или у Кирракорова. Или все устраивало, но цену надо сократить, потому что, к примеру, тысяча долларов – это очень много, так как две тысячи они должны будут заплатить парикмахеру, три тысячи – аранжировщику. И еще они уже заказали два новых концертных платья по десять тысяч. А еще надо заплатить за статьи в журналах-газетах, а еще… В общем, оказывалось, что в этом самом певческом шоу-бизнесе песня для певца-певицы стоит месте на пятом-шестом, где-то между прической, макияжем и новыми трусами. Я уж не говорю о том, что нормальные русские песни, имеющие не американскую музыкальную основу, вызывали у всех этих исполнителей зевоту, а у некоторых приступы рвоты и поноса (и не только в фигуральном смысле). Ну, и пишите тогда сами и сами за собой бегайте, да и сами себя в чем угодно убеждайте, подумал Александр и решил создать свой собственный коллектив. Но как это сделать, он не знал, да и боялся немного нового, неизведанного, хотя оно, как все неизведанное, манило невероятно. Не знал и боялся, пока не встретил одного «директора», как потом выяснилось – выгнанного за безделье из группы «Стрелки Амура», но представившегося неопытному Саше в качестве крутой акулы отечественного шоу-бизнеса. Звали его Джоном. Это был тонкий, с бегающими глазами и очень похотливой крысиной физиономией человечек непонятного возраста, непонятной национальности и опять же очень понятной сексуальной ориентации. Превозмогая брезгливость, Саша согласился (в надежде, что когда-нибудь все изменится или стерпится-слюбится…) с ним работать. Договорились, что Саша будет писать песни, искать композиторов, аранжировщиков, сидеть в студии, подбирать коллектив, работать с хореографом, то есть заниматься творческими вопросами, а Джон найдет спонсоров с деньгами и договорится насчет первых (ну, и конечно, последующих) концертов. То есть Саша станет условно художественным руководителем, а Джон условно – директором. Сбросились по триста долларов, арендовали зал в грязном, вечно то ли ремонтируемом, то ли ломаемом кинотеатре и объявили кастинг, развесив объявления в музыкальных и театральных институтах и училищах, а также в Интернете. Еще Саша передал эту информацию через знакомых певцов, певиц и околомузыкальных тусовщиков.