Сергей Соколкин - Rusкая чурка

Так вот, как я уже сказал, он писал песни, точнее, стихи к ним. Еще точнее, тексты или слова, как значилось на обложках многочисленных CD-дисков с его и с не его произведениями. Но вот что, кстати, его всегда безумно раздражало, особенно после того, как он, купив какой-то диск с классическими и современными романсами, собственными глазами прочитал: песня такая-то (название песни), музыка – Тютькина-Мутютькина, слова (текст) – Пушкина… Он долго ходил под впечатлением. У Тютькина-Мутютькина – музыка (он, видимо, супергений), а у Пушкина (Лермонтова, Есенина) – слова или текст… Они на поэзию, на стихи – не тянут. Тютькины – композиторы, а Пушкин и Есенин – текстовики?! Хотя он, будучи, как я уже сказал, профессио нальным поэтом, членом Союза писателей и автором нескольких книг стихов, безусловно, понимал, что то, что он делал в песнях (в шоу-бизнесе), конечно же не поэзия, об этом даже смешно и подумать, но он хотя бы сам все это писал. От серьезных, настоящих стихов исполнители почему-то шарахались, как от… больного СПИДом… Раздражало, что все эти Укукманы, Крутовичи, Дробышевские, Матецковы и К о, делая свои поделки-подделки (проще говоря, беря известную западную мелодию и теряя в гармонии одну-две ноты, выдавали ее уже за свою), называются при этом композиторами. Ну, назывались бы – по аналогии с текстовиком – нотниками, шумовиками, звукоизвлекателями. А то композиторы! Укукман – композитор и Чайковский с Рахманиновым… тоже… Вагнер… тоже. А Крутович – композитор! Смешно! Зубилкин хотя бы скромный… В телевизор не очень лезет…

И кстати, денег эти квази-Вагнеры и лже-Чайковские запрашивали за свои так называемые музыки раз в десять-двадцать больше, чем поэты-текстовики за свои тексты-слова. И хотя в России все-таки первым и самым важным всегда было Слово, людей интересовал смысл, по его-то мнению, ни тем, ни другим вообще платить было не надо. Надо было взять хороший ремень, а еще лучше казацкую плеть… И пошла бы потеха… Ну разве это дело, когда им за одну-две-три каких-нибудь дурацких песни платили больше, чем крупному русскому прозаику (например, Порохову или Личуткину) за роман, который этот писатель пишет год, а то и дольше. Про прозаика сказал потому, что поэтам (настоящим!) вообще ничего никогда не платят. Они должны радоваться уже тому, что их наравне с графоманами иногда печатают добрые Юра Поляков в «Литгазете», Слава Огрызко в «Литроссии» или Володи – Федоров и Бондаренко в «Общеписе» и «Денлите» соответственно. И если после публикации у Полякова (а это согласно очереди раз в год для поэта) автору хотя бы на бутылку коньяка или виски хватало, то у остальных этот процесс был безгонорарным, соответственно… А жить и кормить семью надо! Потом уже он сам, зарабатывая деньги на песнях, издавал на них свои книги, которые потом распространял – опять же бесплатно – на различных мероприятиях. Ну, а до этого, когда совсем не было денег, даже нашел спонсора…

Случайно, конечно. Один раз ему повезло. Он потом даже смеялся, что он, наверное, единственный человек в Москве, кто хорошо отзывается о Звиади Цуриндели (Цуриндели и его работы, особенно памятники, сейчас принято громко и весело ругать)…

Звиади Михайлович, познакомившись с ним на выпускных экзаменах в Художественной академии, куда Глынина пригласил ее основатель, известный художник Михаил Андреевич Глазов, согласился дать Александру интервью, хотя и знал, где Саша работает… А было все так… Работал тогда Глынин в самой экстремистской, как ее величали эльцинские либералы, газете «В будущее», заменившей в 1994 году, после танкового расстрела Дома Советов, газету «Свет», у знаменитого Александра Порохова, прозаика, политического деятеля и чуть ли не серого кардинала объединенной патриотической оппозиции. Саша курировал в газете отдел поэзии и делал интервью с известными деятелями искусства и политики, учеными и спортсменами, космонавтами и даже одним митрополитом. И этот его странный телефонный, очень редко визуальный, интервьюерный «роман» с Глазовым, позиционирующим себя как русского православного патриота, правда, с успехом охаживающего и рисующего портреты всех разрушителей Родины – от одышливого Эльцина до бодрячка-мэра Кепкина по кличке Лужок, продолжался уже около года. Глынина разбирал теперь просто спортивный интерес, даст ли все-таки Михаил Андреевич интервью или опять под разными соусами увильнет – побоится. При первом знакомстве он, сославшись на срочный отъезд, познакомил Александра со своим учеником, работающим в Академии, руководителем кафедры исторической живописи – Михаилом Шаниным, прекрасным художником и человеком, и тот уже дал интервью и рассказал об Академии. Потом он просто вместо интервью пригласил Сашу поехать с ним и его учениками в Питер на его персональную выставку. Выставка, кстати, Саше очень понравилась, а с Шаниным так он вообще подружился. Миша даже стал крестным его детей. Потом Саша побывал у Глазова в мастерской, в высокой башне, выходящей своим гордым, неприступным фасадом на Новый Арбат и бывшую Собачью площадку. Его туда привели Шанин и Василий Глазов, сын Михаила Андреевича, тоже художник, работающий в этой же Академии. Но результат был абсолютно предсказуем. Только увидев Сашу на пороге, улыбающийся Глазов изменился в лице и с криком: «О, Глынин, поверишь ли, пукнуть некогда!» – скрылся за многочисленными осыпавшимися, словно позднеосенними, иконами, черными мрачными распятиями и дубовой резной, кованой, времен покоренья Крыма, мебелью… Сашу остались развлекать только ученики и некоторые картины Мастера… А глагол совершенного вида в неопределенной форме «пукнуть» до сих пор, спустя много лет, ассоциируется у Саши с фамилией Глазов…

…И вот Глазов прямо на развеске (это когда комиссия из своих и приглашенных начальствующих знаменитостей ходит по залам и рассматривает работы студентов, развешанные по стенам) подводит Глынина к Цуриндели и, расплываясь в немолодой придворной ласковости, нежно и заботливо произносит, – Вот, Звиади Михайлович, журналист известной газеты «В будущее» Глынин интересуется русским искусством, великими художниками. Я его сразу к вам, пообщаетесь?

– Конэшьно, очэн рат… Как вас завут? – с непритворной хитроватой приветливостью в смеющихся глазах тут же отреагировал другой Мастер, более высокого административного посвящения.

– Саша, – ответил Глынин, пожимая тут же протянутую ему крепкую теплую ладонь. – А скажите, вы еще долго в Москве будете?

– В каком смысли? – с сильным ударением на «ка» спросил Цуриндели.

– Ну, вы домой когда уезжаете, когда мы можем встретиться? – искренне поинтересовался Саша.