Антонина Медведская - Тихие омуты

Бабушка карабкается, преодолевая валежины, я за ней, стараюсь не отставать. Одолели бурелом, присели отдышаться.

– Ты, внучка, думаешь, что я рвусь в Сызрань к своему братцу? Не-ет, моя дорогуша, не рвусь. Брат сестру любит богатую, а у меня какие богатства? Одни года накопила да разные старческие болезни.

– Бабушка, ты еще никакая не старческая, ты сильная и отчаянно смелая. Если б на нас медведь напал, ты бы его могла ножом…

– Медведь – зверь серьезный, с ним лучше не связываться в бою, а вот напугать – милое дело. Убегай себе, миша, куда подале в чащобу.

– Бабушка, не уезжай в Сызрань. Мне с тобой так хорошо.

– Не будем, Тонюха, загадывать надолго. Все будет, как Богу угодно. А только из Бабаедова вы вернетесь на стекольный завод. Года через три вернетесь. Там начали новые дома для рабочих строить, аж две улицы. А дома-то, дома – не чета старым: окна большие, крыши железом крытые. Стены – бревнышко к бревнышку, опиленные бока, гладкие, что доски половые. Смолка на них бисером выступила. А еще строят клуб, школу и больницу, аккурат в конце улицы, где Андрюшке квартира обещана, как молодому рабочему, потомственному стеклодуву.

– Ну, как он там живет? Большой уже.

– Длинный, худющий, нос горбатый, как и вся курсаковская порода. Может, турки в их роду были. Горбоносые, но белобрысые. Андрей сказал мне: «Пускай отчим семью на завод перевозит. Хватит ребятишкам бабаедовского рая. Кончилось Бабаедово». Сад вырубили, за земли споры до драк. И вообще над крестьянством сгустились грозовые тучи. Так толкуют люди – не чета нам. Поостепенился наш старшой Курсаков. Я как твоему папаше рассказала, он задумался: «Надо ехать, – сказал, – буду писать письмо Тимофею Ивановичу, другу, пускай поговорит с начальством».

За два месяца до нашего отъезда из Бабаедова бабушка Михалина Антоновна уехала к внуку Андрею.

– Один там он, да и Павлик с ним, надо ребятам помочь. А ты не скучай без меня. Я так думаю, что вы все переедете на стекольный завод. Вам надо учиться. А в Бабаедове был рай да кончился.

Бабушка уехала и я сильно скучала без нее. Часто заберусь в какой-нибудь уголок и плачу. Мама найдет меня, возьмет за ручонку, приведет домой:

– Ты что ж все время плачешь да плачешь? Бабушка поехала помочь твоим братьям. Там у них и коровка, и огородик. А соседка, что им помогает, она ж им чужая. А бабушка такая же родная им, как и тебе. Может, даст Бог и мы скоро уедем туда. Вот придет сербиянка и погадает.

Сербиянка была знахаркой, а возможно, и колдуньей. Конечно, у нее было какое-то другое имя и, я думаю, очень красивое. Но она никому его не называла: «Сербиянка – мое имя!» Когда она появлялась в нашем жилище, я с каким-то непонятным трепетом не могла глаз от нее оторвать. Она мне очень нравилась. Смуглое красивое лицо, брови – два классических взмаха кистью японского художника и под ними глаза – сплошная загадка. Невозможно было определить, сколько ей лет: то ли очень много, то ли в самый раз для жизни. На высокой стройной шее – серебряные мониста, в ушах внушительных размеров серьги-полумесяцы, тонкие пальцы почти коричневого цвета украшены массивными серебряными перстнями, на запястье правой руки серебряные браслеты самых удивительных форм. Ее нельзя было ни обидеть, ни ограбить отпетым ухарям. Сербиянка не боялась стай свирепых деревенских собак. Остановится, как вкопанная, правую руку ладонью к врагам, пальцы в перстнях растопырит веером, брякнет браслетами: охальники-ухари в оторопи отступают, собаки прекращают лай и, позевывая, убираются восвояси.

С мамой сербиянка познакомилась на опушке леса. Была у мамы страсть собирать грибы, и не всякие, а только кубари, или, как их у нас называли, валуи. Их в сезон, в конце лета, да если еще грибные дождички проморосят, вылезает из землицы такое множество, что хоть косой коси. Да такие ядрененькие крепыши – любо-дорого. Бабаедовцы их и за грибы не считали. Но когда отец угостил деда Лявона грибками, засоленными по бабушкиному рецепту, тот не мог нахвалиться и после чарки перцовки откушал этих валуйчиков с добрую глиняную миску. Бабушка поклонилась гостю и выставила на стол новую порцию грибков с погреба, из дубовой кадушки, таких аппетитных, с дольками чеснока и кореньями хрена, с листом смородиновым и лавровым, с горошинками перца, семенами укропа. Насытившись, дед Лявон поклонился и сказал: «Царствуй добро в этом доме!»

Доброе слово такого человека, как Лявон, – это удача, дорогого стоит. А тут вскорости пришло время валуи собирать. Мама за корзину да в лес. Мигом набрала ее, пудовую, донесла до дороги, нагнулась поставить на обочину да и ойкнула от острой боли в крестце. Сидит рядом со здоровенной корзиной любимых грибков и плачет: ни шевельнуться, ни вздохнуть, ни охнуть.

Тут на нее и набрела Сербиянка.

– Чего сидишь и плачешь?

– В крестец боль ударила – не шелохнуться.

– Давай помогу. – Она подхватила корзину с грибами и, звякнув серебром браслет, приказала:

– Вставай, пойдем. Дома полечу.

– Не подняться мне.

– Еще как, Анна, поднимешься. Давай руку.

До дома дотащились. Только переступили порог, как мама упала на пол с криком от острой боли. Бабушка всполошилась:

– Тайком от всех улизнула в лес. Что, у тебя некому этих валуев натаскать?

– Хотелось самой.

Сербиянка спросила у бабушки:

– Дежа хлебная есть?

– А как без нее. Есть.

– Тащите к порогу.

А тут и отец пришел. Смотрит, жена лежит животом на пороге, на ее спине хлебная дежа, и какая-то красотка колдует.

Бабушка строго посмотрела на папу и приложила палец к губам. Через несколько минуток Сербиянка сняла дежу-хлебницу со спины мамы, покрутила пальцами в перстнях над прикрытым полотенцем крестцом, сказала:

– Вставай, Анна. Боль твоя ушла за порог.

Мама поднялась, стала наклоняться то в одну сторону, то в другую.

– Господи! Будто и не было никакой муки. Тебя зовут Сербиянка? Я слыхала про тебя, да не верила рассказам людей. Сейчас на себе испытала. Спасибо тебе. Отобедай с нами, кудесница. Мойте руки да все за стол.

Через какое-то время Сербиянка вновь появилась в нашем доме.

– Здравствуйте, люди добрые.

Гостья глянула на полнехонькую корзину кубариков, поблескивающих глянцевыми шапочками, схожими с детскими загорелыми кулачками.

– Опять втихаря до восхода солнца в лес бегала, неугомонная твоя головушка?

– Да со мной, слава Богу, все добро. А вот…

– Да знаю, твоя зеленоглазая красавица по любимой бабушке тоской мается.

– Все-то ты знаешь: что с кем случается. Про тебя хотела спросить, да страшно, от Бога ли твой дар.