Антонина Медведская - Тихие омуты

Сашкин паек – немыслимое богатство по тем голодным временам. Он приносил его вечером после работы и вручал маме. И если бы все это добро ему одному, то-то жил бы он барином, но… Не получалось так, дома семья, иждивенцы. Иждивенцам полагалось только сто пятьдесят граммов этого горе-хлеба на день, и все, и больше ничего. Только хлеб, малый квадратик, испеченный Бог знает из чего. Но и такой хлеб был дорогим и желанным благом.

Отец получал рабочий паек: четыреста граммов хлеба на день. К хлебным выдавали еще и другие продуктовые карточки. В аккуратных квадратиках было напечатано: «сахар», «жиры», «крупа», но никаких жиров, сахара, круп в наш поселковый магазин не привозили и карточки не отоваривались. А за хлебом надо было ежедневно отстаивать длинную очередь. Это было моей обязанностью.

Первым сдал отец, он ослабел, оставил свой станок у печи с раскаленным стеклом и перешел на работу в шорную мастерскую при заводе. Десять заводских лошадей отвозили изделия стеклозавода на железнодорожную станцию летом на телегах, зимой на санях. Известно, если лошади все время в дороге, сбруи на них не напасешься. Только успевай, шорник, чинить да латать.

В прошлом знаменитый садовник, стал отец мастером-стеклодувом высокого класса. Не «сидел» на банках, бутылках, стаканах – его работой любовались, выставляли в директорском кабинете напоказ. Кувшины, вазы для цветов, удивительные конфетницы и разные иные диковинки поражали причудливой формой, красотой. Мог отец сделать из стекла и прозрачную лебединую стаю, взлетающую с зеркального озера, а то и грибную семейку под разлапистой хрустальной елью… Работая в шорной мастерской, он страшно тосковал по стеклу, по ночам мучился от бессонницы, вздыхал.

– Ну, что ты себя изводишь? Сидишь спокойно, чинишь хомуты с постромками – работа эта сейчас аккурат по твоим силам. Вон молодые мужики и те у печи за верстаками не выдюживают без еды, а ты ж человек в годах, – утешала его мама, как могла.

Отец не сдавался:

– От этих хомутов моя душа в дохлую лягушку обернулась, мрет, а все одно – болит! Будто живая, болит. Чую я, Анюта, скоро выскочит из меня эта моя болючая душа и полетит в тартарары.

– Если душа уже дохлая лягушка, так как же ей выскочить… – сказала мама отцу и тут же пожалела, что вырвалось неловкое словцо.

– От ты, баба, позубоскалишь, когда останешься одна горе мыкать. А мне что, мне будет добро: и никаких забот! И вочи мои не будут видеть того, что кругом вытворяется.

– Ну а я, а дети, что с нами без тебя будет?

– Дети, даст Бог, выживут. Ты, Анюта, не дашь им загинуть. Я ж не дал пропасть твоим четырем в гражданскую, теперь ты одна сбережешь наших с тобой четырех.

– Умирать собрался! – и мама заплакала. Мне было жалко родителей. Мама, втянув голову в плечи, ушла. Захотелось за ней убежать, утешить, но взглянула на отца, на его давно небритое лицо с глубокими морщинами, ввалившиеся глаза, прикрытые веками, будто подкрашенными синькой.

Я устроилась рядом и сидела, поглаживая кисть его усталой руки, пока он не уснул.

Спохватилась, где же мама? Побежала ее разыскивать. Она в сенях крошила крапиву для похлебки. Глаза заплаканные. Я обняла ее:

– Не горюй, мамочка. Вот насобираю и насушу грибов, ягод, разных кореньев. Насолим на зиму головок клевера, крапивы, заячьей капусты. А если еще вырастет картошка из тех очистков с глазками, которые ты посадила… Не горюй, мамочка, не горюй, выживем!

– Ой, горе вы мое, горе! Не на радость, не для счастья я вас родила. Что же ждет вас всех, дети вы мои, дети, что же вас ждет?

От рабочего поселка до торфоразработок около трех километров, но мне всякий раз казалось, что больше, может, все пять. Бегу, бегу со своим узелком и с нетерпением жду, когда станет слышен грохот «адской машины», что перемалывает торф. Маслянистое черное месиво змеем выползает из пасти этого железного агрегата и скользит по конвейеру-желобу вниз, где стоит мой брат Сашка с огромным ножом-секачом и рубит торф на кирпичи. Его напарник, высокий и тощий, как колос ржи в засуху, подхватывает эти смрадные блоки и укладывает решеткой для просушки.

Сашкиного напарника зовут Костя Канарейкин, но чаще его называют Колосом. И прозвали Канарейкина так не только за высокий рост и тощую фигуру, но еще и за волосы, торчащие на его голове в разные стороны ячменными остяками. Волосы у Кости совершенно белые не столько от природы, сколько от того, что выбелили их солнце, дожди и болотные туманы.

Стоило мне с узелком приблизиться к этому грохочущему торфяному агрегату, как Колос первым, будто ждал моего появления, пересиливая грохот, кричал:

– Санька-а! Вон уже ветром несет по болоту твою сеструху. И как ее, этакую, в Ухлю не сдует, как соломинку?

Он еще издали, грязный с головы до ног, будто нарочно вывалялся в торфяной жиже, отвешивал мне поклон до земли.

– Колос! Будет тебе дурачиться! – одергивал его Сашка. – Шевелись проворнее, завал накопишь.

Колос шевелился, и мой брат Сашка тоже. Он, как автомат, рубил торф. Таким каторжным трудом эти еще зеленые, неокрепшие парнишки добывали себе кусок хлеба. Каждый раз, когда я видела их, хотелось плакать.

На торфоразработки я прибегала минут за двадцать до обеденного перерыва. Примостившись где-нибудь в сторонке, думала: «Скорее бы пришел вызов из Минска в ФЗО, скорее бы уехать! А вдруг не вызовут, не примут на учебу? Тогда как? Боюсь голодной зимы. Сашкина работа на торфе с холодами кончится. Что станет с нами, с отцом и матерью, с братьями?» Я отделывалась от своих горьких дум только тогда, когда прораб дядя Вася начинал бить молотком в кусок подвешенного рельса. Сигнал к обеду.

Брат забирал у меня узелок с едой. Он ни о чем не спрашивал, я ничего ему не рассказывала. Устроившись на досках у стены конторки, он быстро съедал обед, а иногда оставлял несколько глотков похлебки в крынке, подходил к Колосу:

– Замори червяка, а то опять растянешься с бруском торфа в руках…

Колос отмахивался от Сашки и уходил подальше, но, случалось, и принимал крынку, чтоб заморить червяка.

Костя Канарейкин появился в нашем поселке года два тому назад, как и другие молодые парни, бежавшие из разоренных деревень. Их всякими правдами и неправдами принимали на работу – на завод, в обоз, на торф, на вывозку песка из карьера. Жили эти рабочие в общежитии, деревянном бараке. Канарейкин упросил кадровика послать его на торф: паек завидный! Первые дни он с трудом выдюживал смену, к концу рабочего дня его шатало, как пьяного, и он, случалось, падал, не выпуская склизкий кирпич торфа из цепких худющих рук. Но зато приходил в барак богач богачом, приносил завидный паек, да только не успевал и оглянуться, как паек исчезал: его крали. А иногда и того хуже: подкараулят в темном длинном коридоре и отберут да еще и пригрозят. Вот и нашел Костик выход – стал съедать свои драгоценные продукты тут же, на торфоразработках. Хлеб макал в постное масло и ел, а крупу сжевывал сырую. А затем ждал следующего вечера, когда закончится рабочий день и он снова получит положенную порцию хлеба, масла и крупы из рук дяди Васи.