Дмитрий Моисеев - Сборник рассказов

Темен коридор. Лишь аскетичный столик дежурной живет в этом черном жерле островком дрожащего света. Дрожит люминесцентная лампа, которую электрик Семеныч – служащий больничный, все никак не решится наладить. Ох уж Семеныч этот! Лентяй он безобразный и лодырь порядочный, но человек увлекающийся. Со страстью человек, с огоньком. Целыми днями ходит он по палатам и предлагает больным отыграть с ним партию шахматную, эквивалентом денежным соперничество стимулируя. Причем постоянно проигрывает, что вовсе не охлаждает пыл его и страсть к противостояниям бескровным на черно-белых клетчатых полях.

Лампа же не разделяет электриковых увлечений. Ей не нравится быть сломанной, от работы отлынивающей. Дрожит она все сильнее и беспорядочнее, рождая тени и сомнения. На верхнем этаже тревожно трещит телефон, но никто не подходит к трубке. Уверенно шелестят мои тапочки. Неведомы им сомнения, знают они дорогу, и тьма не помеха для достижения цели. Я их люблю, и они догадываются о чувствах моих неподдельных.

Пятно света все ближе, и я с негодованием вижу, что за столиком ночного дежурного мирно посапывает Лизавета Аркадьевна.

«Вот блядство какое и гадство! – думаю я. – Сегодня разве смена этой старой ондатры?!»

Лизавета Аркадьевна мне совершенно не нравится. Все в этой женщине, за исключением среднего возраста, вызывает во внутренностях организма моего бурный протест. Все в ней кажется мне противоестественным, не должным присутствовать ни в какой из дам или барышень.

Лизавете немного за сорок. Фамилия ее то ли Пупышкина то ли Пыпушкина, никак не получается запомнить. Внешность непривлекательна и даже больше. Нос крупный и мясистый, в черную угревую точечку, словно мухами обгаженный. Губы тонкие и обветренные, похожие на парочку бледных глистов, над которыми растет неподстриженный газончик рыжеватых усиков. Глаза бесцветные и узкие, как жерла финского дзота. Красится она фиолетовыми тенями и бордовой помадой, завивает волосы на бигуди. Из одежды предпочитает брюки-клеш и короткие топики, что выставляют на всеобщее обозрение обвешенные салом бока. Во рту ее, на передних зубах живут две золотые коронки. Глупа она, зла, одинока и несчастна очень, но из той неудачливой породы, что не вызывает жалости, а отвращение будит и желание скорейшее с нею распрощаться.

Сейчас женщина спит, уперевшись лбом в лакированную столешницу и посапывая. Правая рука прикрывает недогаданный сканворд, в левой намертво зажата синяя шариковая ручка. На коротких пальцах-сосисках тускло блестят безвкусные кольца из турецкого золота. Майская ночь тепла, но возле медсестры лежит шотландский плед, что свалился с ляжек ее мясистых и округлых коленок.

Поднимаю я плед и злобно смотрю на сканворд. Ненавижу я сканворды. Мнимая образованность заставляет граждан разукрашивать их примитивные тела закорючками разгаданных слов. Всякий раз, когда соседи по палате предлагают мне поучаствовать в мероприятии разрисовки, звучит брань. Кроссворды в этом плане значительно приличней и благородней…

Вплотную подхожу я к спящей. От женщины несет потом, табаком и неудовлетворенными желаниями. Противно это, но я наклоняюсь и дую в оттопыренное медсестринское ухо.

Лизавета вздрагивает и просыпается. Хлопает длинными ресницами, на которых хлопьями висят комки некачественной туши. Очень похожа она в этот миг на старого сома. Взгляд ее наконец приобретает осмысленность и находит меня.

– Фу ты черт, напугал! – говорит она недовольно. Голос у нее грубый и противный, точь-в-точь, как у хамоватой бабки базарной – Подкрадываешься, как жулик! Так и умереть недолго. От инфаркта.

Напоминание об инфарктах покрывает кожу холодным налетом мурашек, но в остальном я спокойно реагирую на шпильку. Годы врачуют раны, и даже самые глубокие из них затягиваются, утрачивают остроту свою и болезненность, как могут стираться кончики иголочные под движениями напильника или рашпиля. Жаль, конечно, что раны некоторые не зарастают окончательно никогда.

– Доброй ночи, Лизавета Аркадьевна, – говорю я возможно вежливо и протягиваю плед. – Не ожидал сегодня встретить вас на дежурстве. А где Ольга Юрьевна?

– А зачем тебе Ольга? – спрашивает она с подозрением и добавляет. – Кобель.

Я скалюсь и молчу. Не знаю я, что ответить. Незачем мне Ольга Юрьевна, нет у меня к ней никакого конкретного дела. Просто приятно и хорошо находиться рядом с рыженькой медсестричкой, вдыхать запахи «Ангел Шлессера», жизнелюбия и молодости.

– Ну чего молчишь, Зыкин? – недобро спрашивает Лизавета Аркадьевна. – Ты не молчи давай, не молчи. Нет у меня времени молчание твое слушать. Бродишь все по ко л идорам, бродишь. А разве можно ночью по ко л идорам бродить?! Никак нельзя! Вот что тебе, опять не спится?!

– Не спится, – киваю я покорно. – Кофе есть?

– Какой еще тебе кофе? – удивляется она, словно впервые слышит о таком напитке. – Иди-иди отсюда. Ходишь тут, больных тревожишь-будишь. Ни днем от тебя покоя нет, ни ночью.

Я не сержусь на нее. С женщиной никто не желает отношений, вот от того-то она и бесится. От того даже в жару накрывается пледом, ища в тепле шерстяной материи недополученное тепло чьих-то мускулистых рук.

– А у меня конфеты есть, вкусные – заговорщицки шепчу я и залажу в пижамный карман.

Раз, два, три… Одна за другой ложатся на лакированную столешницу ореховые «Белочки». Знаю я, что любит Аркадьевна конфетки эти чрезвычайно. Вкусы наши по этому вопросу совпадают.

Лизавета смотрит на конфетный рядок и облизывается прямо как тигрица голодная на жирненькую антилопу.

– Так ты кофе будешь или чай? – спрашивает она недовольно, словно не в первый уже раз предлагает напитки мне разные.

– Кофе, – отвечаю я, шмыгаю и вытираюсь. Не стесняюсь я Лизаветы, не боюсь предстать пред нею в нехорошем свете невоспитанности.

Смотрит она подозрительно, но залезает в тумбочку и кружку достает. Кружка белая и пузатая, в лиловый цветочек. Мне эта посудина незнакома. Может из дому принесла ее Лизавета, специально для посетителя ночного, готового скрасить одиночество ее и тоску разбавить. Не знаю я историю кружки этой, да и без надобности мне знание такое, ненужное.

Из литрового термоса льется черная, похожая на деготь жидкость. Всякому в больнице известно, что два термоса носит на работу Лизавета. Чай в одном несладкий, а во втором кофе. Смеются все над этой привычкой Аркадьевны, а она по-ребячески дуется.

– Спасибо, – говорю я, беру кружку протянутую и принимаюсь пить.

Кофе сластит, но не обращаю я внимание на лишний сахар. Переслащенный кофе все же лучше, чем несладкий чай.

– Как там твоя аллергия, Зыкин? – спрашивает Лизавета Аркадьевна.