Дмитрий Моисеев - Сборник рассказов

Оборачиваюсь. Так и есть, не ошибся! Ольга Юрьевна стоит передо мною вся такая хорошенькая, рыженькая, конопатенькая.

– Здравствуйте, Евгений Николаевич, – говорит она тихо и теребит полу халатика своего белоснежного.

– Здравствуйте, Ольга Юрьевна, – отвечаю я. – Здравствуйте и прощайте.

– Выписываетесь? – спрашивает она, и слышу я тревогу в голосе ее приятном.

– Ага, – говорю. – Выписываюсь.

Тут-то Ольга и удивила. Жуликовато озирается она по сторонам, привстает на цыпочки и целует меня прямо в губы, но без языка. Губы у нее мягкие и теплые, молочные какие-то, парные. Неожиданно это все, но хорошо очень, словно миллион я выиграл в лотерею государственную или наследство получил неположенное. Захотелось мне прижать Оленьку покрепче и всю усыпать поцелуями горячими, раскаленными. Вместо этого отстраняюсь я и говорю:

– Лишнее это, Ольга Юрьевна. Пустое.

Смотрит она непонимающе, обиженно даже.

– Зачем вы так, Евгений Николаевич? Зачем ты так, Женя?

Удивительно мне, что именно сегодня впервые сказала мне Ольга «Женя», но молчу я. Нет у меня слов для женщины этой, пусто во внутренностях моих, сгорело там все, оплавилось, растеклось. Понимаем мы оба, что поздно знакомство наше состоялось. Ничего из него не вырастет хорошего, не проклюнется росток зеленый, в дерево не превратиться и плодов не даст.

– Мы ведь с вами встретимся еще? – спрашивает она наконец, и глубокую надежду улавливаю я в этом вопросе.

– Ага, – говорю. – Встретимся.

– Скоро?

– Ага, – говорю. – Скоро.

– До свидания тогда, Женя. И говори мне, пожалуйста, «Оля». Ведь не старая же я еще и не страшная?!

– Хорошо, Ольга Юрье… то есть Оля.

Смотрит она на меня и улыбается, но печально как-то, не по настоящему. Словно не верит в услышанное. Улыбаюсь я в ответ и долго еще наблюдаю за тем, как уходит Оленька по коридору, как движутся ножки ее и стучат по мрамору каблучки.

Цок-цок-цок…

Засмотрелся я на вояж этот завлекательный, задумался. Вдруг – удар! Кто-то пихает меня в грудь, да сильно так, жестко, что сбивается дыхание мое и кашель вылезает наружу.

Кашляю я, смотрю недовольно, а это Семеныч, электрик больничный взлохмаченный весь, небритый и неаккуратный. Тоже он, видать, засмотрелся, задумался, вот и воткнулся мне в грудь головою. В руках у него чемоданчик с инструментом, под мышкой – шахматная доска.

– Выписываешься, Женька? – спрашивает он вместо извинений.

– Ага, – говорю. – Выписываюсь.

– Ну, удачи тебе, – говорит Семеныч и добавляет мечтательно. – Может партийку? Так, на прощаньице?

– Нет, – говорю. – Не хочется что-то.

– Да ну тебя! – обижается Семеныч и убегает на поиски очередной жертвы ферзей и коней, сам похожий в мгновения эти на диковинного волка, голодного и тощего.

Иду я к выходу и кашляю, а мысли всякие в голову залетают, кружатся. Но не о том я думаю, что бросить пора курить, не о том, что хамло этот Семеныч и жлоб. Не о том даже, что Оленька мне подсказала, раскрывшись почти и в чувствах признавшись. О шелесте я вспоминаю отсутствующем, что тапочки мои производили, но не производят более.

Долго ли шел я или скоро, неважно. Добрались наконец ноги мои до выхода, до дверей стеклянных, двухстворчатых, сквозь которые кусок улицы виднеется, аллейка с тополями подстриженными и гулкими автомобилями блестящими. Сквозь двери эти увидел я листочки народившиеся, чистенькие такие и зелененькие, как долларовые купюры. Людей разглядел, улыбающихся и юных, влюбленных каких-то, ярких и радостных. И стало мне в это минуту еще грустнее, еще гадостнее и по-нехорошему противнее. Зависть меня обуяла, черная, как уголь каменный. Понял я, что никогда мне больше не пройтись вот так по аллейке с юной девушкой в меня влюбленной и мною любимой…

Остановился я. Нос почесал, пробежался пальцами по волосам неподстриженным, сединою потрепанным. Вздохнул тяжко, выдохнул и отправился на выход.

Так бы и вышел я на воздух и свет, к парочкам, листочкам и автомобилям. Нет же! Взгляд мой любознательный, разуму неподвластный зацепился за деталь одну незначительную, к человеку относящуюся. Заметил взгляд мой, как стоит около стойки регистратуры никто иной, как Антон Борисович, врач лечащий, незаслуженно кулаками битый. Нос у него распухший весь, красный и толстый. Пластырь на нем прилеплен телесного цвета, прямо посреди переносицы.

Совестно мне стало от картины этой непорядочной, стыдно очень, прямо до покраснения. Подхожу я к нему с видом самым виноватым и пристыжиным очень.

– Извините, Антон Борисович, – говорю я и протягиваю руку, ту самую, которой нос ему раскровянил. – Бес меня вчера попутал, дьявол самолично руку мою направлял, пальцы в кулак сжимал.

– Не паясничайте, Зыкин! – буркает он недовольно и очечки привычно поправляет. – Спасибо бы лучше сказали, что в милицию на вас заявления не написал.

– И вовсе я не паясничаю, – отвечаю. – Мне ведь и правда совестно, за поступок вчерашний, темпераментный.

– Ладно, бывает, – говорит доктор и пожимает протянутую ладонь.

Рукопожатие липко и мягко, но для меня и это подарок. Простил все-таки. Хороший он человек, Антон Борисович. Пьющий, но правильный. Да и доктор такой. Настоящий.

– Прощайте, Борисыч, – говорю я и вздыхаю тяжело. – Прощайте и еще раз простите.

– Ладно уж, Зыкин, – говорит он и от чего-то краснеет. – А над словами моими подумайте, поразмышляйте…

Глянул я на доктора исподлобья, развернулся и пошел, стуком металлическим шаги свои сопровождая.

«Может и прав он, доктор этот? Но нет же! Нет!»

Отмахнулся я от мыслей таких некачественных, с крыльца спустился. Никто меня не встречал, не приветствовал. Детки мои дорогие-любимые в школе сейчас сидят, на занятиях, а больше никого у меня и нету.

Автомобиль свой иностранный, в европейской стране изготовленный оставил я на стоянке платной. Три недели стоит он там, скучает, выписки моей дожидаясь.

К сторожу я подошел сперва, поздоровался. Сообщил, что забираю коня своего железного. Квитанцию получил. Сел в машину, но долго не заводил двигатель. Руками вцепился я в колесо рулевое, сжал пальцы да так сильно-сильно, что кровь на ладонях выступила. Ожидаемая боль не заставила ждать своего появления. Отрезвила она, убрала лишнее, веником подмела мусор в голове моей, гадостями всякими забитой и заваленной…

Вставил я ключ в замок зажигательный, крутанул, поехал привычной дорогой, сквозь пробки знакомые, гудки наглые и злые лица чужих людей.

И вот я дома. Ничего за время отсутствия моего не изменилось здесь, не испортилось. Дом наш осиротевший детки мои держали в чистоте и порядке образцовом.

Заглянул я в ванную комнату, руки помыл и лицо сполоснул водою холодной. Сбросил одежду уличную, в шорты черные и футболку растянутую облачился. Из сумочки больничной достал тапочки, на ноги одел. И хорошо мне вдруг стало так, покойно! Словно вернули меня тапочки эти на землю грешную, многострадальную.